Теперь если Фердинан что-нибудь может услышать во время работы, да и то только при особом направлении ветра… погоди-ка… да, как раз сегодня — удивительно, что раньше не заметил, — долетает издалека шум завода, тех его корпусов, которые всего ближе к поселку. Фердинан толком не знает, как там это все происходит, что это там гремит. Скорее всего что-то вроде электромагнита, который поднимает какую-то глыбу, бросает ее, поднимает, бросает, и все это за стенами толстыми, точно стены форта или бомбоубежища, какие были в войну, или вот как стены этой мастерской. Поднимает ли электромагнит тяжесть и обрушивает ее сверху на железо, разбивая его, или он поднимает связки этого железа и кидает вниз — этого Фердинан не помнит, а может, и никогда не знал. Но это не меняет дела.

Избиение, побоище! Шум побоища!

Слышно, наверно, во всех концах города. Чем больше народу, тем больше шуму. Здесь, в поселке, еще можно как-то сговориться с людьми. А в городе… И каждый год изобретают все новые шумы, один страшнее другого. Камешек малыша слышно в двух-трех домах вокруг. Молоток его, Фердинана, слышит весь поселок. Электромагнит — весь город. Говорят, испытательный атомный взрыв можно обнаружить с любой точки земного шара…

Вот тебе и раз, додумался! Готов был размышлять о чем угодно, но об этом… Сидит за своей работой, на душе спокойно, рабочий день завершен, малыш ведет себя, как никогда, чинно, сидит тут рядом, под боком. Откуда же эта мысль? Наверно, заводской шум на нее навел, и теперь над миром повис огромный невидимый электромагнит, над миром, полным железа… И завода-то ведь уж не слышно — то ли закончили работу, то ли ветер переменился или затих… Но стоило несколько секунд слышать его гул, и уже… может, оно и глупо, но не хочется больше стучать молотком по кастрюле. Подождет Бернадетта еще денек-другой, пока он починит ее «зад»…

Ребенок сидит на земле, он весь ушел в свою музыку. Фердинан осторожно берет его за руку, в которой зажат камешек, они идут рядом несколько шагов, потом отец поднимает сына к себе на плечи.

— Посмотри, где там наша мама.

Сразу за тротуаром — пруд, узкий, точно сдавленный берегами. Вода сегодня гладкая: ветер совсем утих.

Хорошо, когда тишина.

Талантливый и плодовитый писатель, чьи произведения отмечены многими литературными премиями, ведущий сотрудник солидного журнала «Нувель ревю франсэз», Даниель Буланже пользуется у себя на родине прочной и заслуженной известностью.

Дарование Буланже многообразно: он успешно выступает и как прозаик (ему принадлежат романы «Тень», 1954; «Губернатор-многоженец», 1960; «Врата», 1966), и как поэт (он — автор сборников «Штрихи», «Изнанка неба», 1969 и др.), и как сценарист, участвовавший в создании более чем сорока кинофильмов.

Но, в первую очередь, Даниель Буланже — новеллист, новеллист по всему своему духу, новеллист по призванию. Буланже считает, что новелла — одна из самых трудных, но вместе с тем одна из «самых ароматных литературных форм», требующая от писателя виртуозного мастерства. И Буланже этим мастерством владеет в совершенстве: он глубоко чувствует и прекрасно умеет использовать заложенные в новелле возможности — создающий напряженность лаконизм, взрывчатую силу сюжетной динамики, способность концентрировать психологические характеристики и широчайший — от высокой трагедийности до проникновенного лиризма — эмоциональный диапазон этого жанра.

Тематический охват действительности в новеллах Буланже предельно широк. Он не знает привилегированных сфер жизни, интересуется всем и всеми, с равным вниманием приглядываясь и к повседневному существованию бедняков и к судьбам «сильных мира сего».

Но кем бы ни были персонажи Буланже, писатель почти всегда сконцентрирован на одной их черте — способности носить «маску», играть социальную роль, не имеющую никакого отношения к их внутреннему миру. Именно социальные маски, а не суверенные личности общаются в новеллах Буланже. Причем эти персонажи настолько вживаются в разыгрываемую роль, что сами нередко начинают принимать ее за выражение своей сущности.

И вместе с тем Буланже настойчиво стремится показать, что в каждом человеке, насколько бы извращено ни было его существование, все-таки продолжает жить некое исконное «я», пусть даже чуждое и неведомое ему самому. Буланже интересуют именно те жизненные ситуации (он создаст их с большим искусством), когда с личности невольно спадает «маска», когда открывается ничем не защищенное человеческое лицо. И хотя персонажи писателя открывают в себе и друг в друге не только искренность, приязнь и доброту, но и себялюбие, черствость, «нечистую совесть», все же их внутренняя, «тайная» душевная жизнь обладает одним неоспоримым достоинством — неподдельностью. Именно неподдельность этой разнообразной, бесконечно изменчивой жизни позволяет Даниелю Буланже подходить к своим персонажам с высшим критерием — критерием человеческой совести и справедливости.

Мэтр Жюлен унаследовал нотариальную контору отца, хотя на юридическом он проучился всего два года, мечтал стать художником, испытывал глубокое отвращение ко всяким протоколам, консультациям, аукционам, к ведению дел, визитам клиентов и имел явную склонность к одиночеству. Он поручил все дела старшему клерку, поставленному во главе целого штата опытных сотрудников, свободно ориентирующихся в архивных документах последнего столетия, заполнявших стеллажи конторы, а сам принимал участие только в исполнении нотариальной подписи. Все остальное время мэтр Жюлен проводил в расположенной за садом просторной мастерской со стеклянным потолком, через который наружу выходила труба изразцовой печи, жарко топившейся с сентября по май. В случае необходимости его вызывали: между конторой и мастерской натянули проволоку звонка, куда часто садились отдохнуть со своей ношей ласточка или зяблик. Там, в студии, мэтр Жюлен предавался творчеству, ревниво оберегая свои картины, запираясь на ключ, лично заботясь о дровах и черпая вдохновение в открывавшемся из окна пейзаже, всегда одинаковом и никогда не повторяющемся: калейдоскоп лужаек, каменный мостик, переброшенный через ручей, и — на заднем плане — горы, бледные известняковые склоны, украшенные наскальной растительностью. Картины громоздились вдоль стен, пока в какой-нибудь выходной, пользуясь воскресным безлюдием дома, художник не относил их в подвал. Он устроил тайник в закутке за винными запасами, и ключ от решетки хранился у него. Время от времени он навещал полотна, стареющие по прихоти сырости, стирал с них мягкой тряпкой плесень. Ему и в голову не приходило показать свое сокровище свету, подобно скупому, он наслаждался вдали от других. Быть может, есть что-то от этого чувства во всяком взгляде, с любовью обращаемом нами на дело рук наших, в желании унести, уберечь созданное от малейшей критики, пусть даже едва звучащей в хоре похвал. Мэтр Жюлен собирался отпраздновать свое шестидесятилетие и свой сотый пейзаж с мостом, когда ему пришлось заняться оглашением завещания г-жи Бели-ар, приятельницы его отца, жившей в старинном особняке на противоположном конце города. Г-жа Белиар вдовствовала в окружении гвардии кошек и каждое лето в течение недели терпела у себя, с расчетом на вечное блаженство, полтора десятка внуков и племянников, нанимая на этот период еще одну женщину на кухню. Оба ее сына, ровесники мэтра Жюлена, находились теперь с женами в кабинете, погруженном в тишину, еще более гнетущую из-за обстановки в наполеоновском стиле: медные грифоны на ножках кресел, по углам стола и на фронтоне двух шкафов с решетками на зеленом шелке. Взгляды посетителей встречались в зеркале, висевшем на выцветшей ленте за креслом с химерой, — это было место нотариуса, и он заставлял себя ждать. Наконец двойная обитая кожей дверь отворилась, и при появлении почтенного законника наследники бесшумно поднялись с мест.