— И вы не могли… не могли… — надрывалась она. — А я, как последняя идиотка, явилась со свитером. Ну почему вы не сказали…

— Я его не узнал, — ответил бармен, засучивая манжеты и поглаживая обильную растительность, прикрывавшую его руки, словно черное кружево.

— Не узнали? Как это может быть, господи боже мой! Что, у вас здесь темно от посетителей, что ли?.. Входит молодой человек, такой, как я вам описала, щекастый, с маленькими смеющимися глазами, и вы его не узнаете? Никогда не поверю! А он, конечно, решил, что я уже ушла! Он меня знает, я мигом вскипаю, и след простыл! Вы молчите?

— Извините, — сказал бармен, — я вам уже ответил, что не узнал вашего Альбера.

— Жильбера!

— Альбер, Жильбер… не узнал я его, и баста!

— Несмотря на маленькие смеющиеся глаза!..

Тут терпенье его лопнуло, и он сказал со злостью, как человек, который ни к кому не обращается в третьем лице и никогда не спрашивает, что угодно будет заказать мадам, и усаживается рядом с женщиной, если ему вздумается, и позволяет себе прочие, известно какие, грубые штуки, — сказал, точно он сам был этим американским автоматом с его оранжевыми, зелеными, фиолетовыми и синими лампочками:

— Да, несмотря на маленькие смеющиеся глаза… потому что, если вам угодно это от меня услышать, комариные лупетки вашего Жильбера отнюдь не смеялись. Как же прикажете его узнать, мадам, если он не помнил себя от ярости и готов был все вокруг сокрушить, ваш щекастик, и было это в две минуты шестого, если желаете знать!

— Брижитт! — крикнул с порога молодой человек.

И тогда бармен, воздев к небу руки, обратился к бородачу — нужно же к кому-то обращаться на этой земле, на худой конец хоть к бельгийцу, вернувшемуся из Конго:

— И ведь надо же — ее еще зовут Брижитт! Нет, этот мир поистине невероятен!

Жану Фревилю, сыну обеспеченных родителей, получившему всестороннее образование, открывалась дорога к административным постам в министерствах Третьей Республики. Но идейные убеждения привели его в ряды коммунистической партии (1927). Партийную работу Фревиль считал главным делом своей жизни: он был обозревателем «Юманите», заместителем генерального секретаря Ассоциации революционных писателей и художников Франции, членом руководящего Совета научного Института имени Мориса Тореза.

Полемизируя с фальсификаторами исторических истин, Жан Фревиль пишет историю французского рабочего движения и возникновения ФКП («Ночь кончается в Туре», 1951; «Рожденная в огне», 1960), социологический этюд «Нищета и количество. Мальтузианское пугало» (1956), очерки-портреты Мориса Тореза, Анри Барбюса (в соавторстве с Жаком Дюкло), Инессы Арманд, богато документированное исследование «Ленин в Париже» (1968), полемическую книгу «Золя — сеятель бурь» (1952). Фревилем подготовлены, два французских издания антологии «Маркс и Энгельс об искусстве» (1936, 1954), сборник статей Маркса, Энгельса, Ленина по проблемам семьи и брака, прокомментированы основные литературно-критические эссе Поля Лафарга.

Фревиль не любил называть себя писателем, но его новеллы, составившие сборник «Коллаборационисты», единодушно причислены французской критикой к классике литературы Сопротивления.

Романы Фревиля посвящены проблемам социального неравенства и классовой борьбы («Тяжелый хлеб», — литературная премия «Ренессанс», 1937; «Сильный ветер», 1950; «Голодный порт», «Без гроша», 1969). Автор их стремился увидеть жизнь в ее реальной противоречивости, преодолеть прямолинейность художественных решений. «Схематичное произведение, — писал Жан Фревиль, — ничего не объясняет, эмоционально не волнует, даже если оно политически правильно».

Во время ночной бомбежки осколками повредило баки. С тех пор прошло уже более часа: самолет обречен был на гибель, и все четверо это знали. Им оставалось только прыгнуть за борт или вместе с самолетом рухнуть на вражескую территорию. И — какая издевка! — эта вражеская территория была их земля, их Франция, ради которой они каждодневно рисковали жизнью.

Если их схватят, немцы сочтут их не военнопленными, но изменниками, военными преступниками.

Покорные судьбе, они вглядывались в показатель уровня горючего и альтиметр. На первом — стрелка приближалась к нулю, на втором значилось 4500.

Старший пилот, Роже Дюге, обернулся к товарищам.

— Конец! — крикнул он. — Мы в окрестностях Нима. Прыгайте!

Второй пилот заорал ему в ухо:

— А ты?

Заглушаемый грохотом моторов, донесся ответ:

— …буду рулить… по возможности протяну… спикирую в чащу… пусть не сразу обнаружат обломки… Прыгайте!..

Трое потонули во мраке. Самолет накренился, качнулся, выровнялся, снова накренился. Ледяной ветер хлестнул Дюге в лицо… Левый мотор заглох, правый — захлебывался…

Пилот мысленно был с товарищами, теперь барахтавшимися в воздухе где-то далеко позади… Если б только им удалось выпутаться из этой передряги! Так распался их дружный экипаж, тесно спаянный самоотверженной борьбой, единством убеждений, горячей преданностью общему идеалу. Умерло нечто прекрасное и неповторимое…

Он выключил газ. Грохот моторов утих, теперь он мог отстегнуть ремешок шлема. Внимание пилота было приковано к приборам и карте… Хотя бомбардировщик и освободился от груза бомб, горючего и даже от людей, летел он с трудом. Лишь какой-нибудь случайный воздушный поток мог отсрочить падение. Авось ему повезет! Дюге взял курс на запад, откуда дул ветер, — самолет нырнул и выровнялся лишь на высоте 3000 метров. На какие-то мгновения стрелка замерла, потом медленно отклонилась влево, к нулю… Ничего не поделаешь — он продолжал снижаться. Дюге нахмурил брови, мысль работала напряженно, он выполнял одну за другой все необходимые манипуляции, стараясь предельно уменьшить скорость снижения: нет, ни за что не продержаться ему в воздухе до тех пор, когда в рассветных сумерках покажется наконец лес, куда он сможет бросить свою машину.

Теперь самолет то нырял, то рывком взвивался кверху, то скользил на крыле, то всей тяжестью проваливался в воздушные ямы над лощинами. Он словно повторял холмистые очертания земли и несся к ней с такой же неотвратимостью, с какой терпящие бедствие корабли несутся на утесы. Дюге уже мог различить внизу какие-то темные и светлые пятна. Смутно белела узкая полоска, вот что-то сверкнуло… Дорога, ферма…

Альтиметр показывал не больше 1800, а на карте гористой местности, над которой он сейчас находился, значились вершины от 700 до 1500 метров. Его снова поглотила воздушная яма. Самолет нырнул. Невозмутимо, словно на большой высоте, Дюге выровнял курс… И сейчас же стрелка метнулась к 1400… Конец… Еще несколько секунд — и он врежется в утес. Последует краткое сообщение: «Один из наших бомбардировщиков не вернулся на свою базу…»

Скалистая стена, о которую самолет неминуемо разобьется вдребезги, стремительно неслась на него… Дюге рванул рычаг управления и бросился к спасительному люку… Самолет вздыбился, чуть не задев вершину, и, словно истратив в этом порыве последние силы, качнулся в воздухе и скользнул на крыло, теряя скорость…

Головой вперед, Дюге канул во тьму и дернул кольцо парашюта. Тараща глаза, раскинув руки, барахтался он во мраке, готовый ухватиться за любой выступ. Корявые ветви хлестали его по ногам, стегали по ляжкам, в кровь раздирали лицо. Ловя руками воздух, пытаясь найти опору для ног, он очутился верхом на каком-то Суку. Сокрушительный рывок опрокинул его: парашют, подхваченный порывом ветра, поволок его за собой. Он рухнул в пустоту, сильно ушибся, потерял сознание.