Морис Женевуа родился в Десизе (департамент Ньевр), в семье фармацевта. Его детские впечатления навеяны природой Орлеана, лугами Луары, городским пейзажем Шатонеф. В школьную пору любимая книга Женевуа — «Без семьи» Гектора Мало; в лицейские годы он «проглотил» всего Доде; романы Бальзака потрясли его. Женевуа навсегда сохранил изумление перед «чудесной способностью… этого колосса воссоздавать реальность».

Занятия Женевуа в Высшем педагогическом училище в Париже прервала первая мировая война. В 1915 году он был тяжело ранен на передовой. После войны завершил образование, защитил дипломное сочинение о реализме романов Мопассана. Писателем Женевуа стал, побуждаемый заботой воскресить в памяти и рассказать другим о том, что «мучило, обжигало, незабываемо объединяло на дне чудовищного тигля» войны всех людей, одетых в солдатскую форму. Автобиографические книги — «Под Верденом» (1916), «Ночи войны» (1917), «Грязь» (1921), роман «Эпарж» (1923) — художественно-документальные свидетельства о войне, пронизанные духом пацифизма. Повесть «Кролик» (1925), удостоенная Гонкуровской премии, принесла художнику международную известность. «Все, чего ни коснулся бы автор, — писал о Морисе Женевуа И. И. Анисимов, откликаясь на перевод в 1926 году его повести в Советском Союзе, — неизменно набухает живой, сочной конкретностью. Природа расцветает в самых… характерных своих красках… Не фабулой, тщательно разработанной, не сложным драматизмом положений, а умением следить за простыми, будничными, внешне незаметными событиями жизни и всю глубину их раскрывать — привлекает Женевуа». Наиболее значительные его романы, и повести — «Р-ру» (1931), «Человек и его жизнь» (1934–1937), «Последнее стадо» (1938), «Белочка из дремучего леса» (1947), «Роман о Лисе» (1958), «Утраченный лес» (1967).

Лейтмотив творчества Женевуа, продолжившего в литературе традиции Луи Перго, — человек перед лицом живой природы, великого многообразия животного мира. В пристальном внимании художника к тончайшим проявлениям трепетной жизни сказалась его реакция на разрушительное воздействие буржуазной цивилизации. В мечте Женевуа о гармонии человека-труженика и природы претворилась его стойкая гражданственная память о двух мировых войнах, о товарищах, павших в далеком 1915 году, его протест против военного насилия.

Морис Женевуа — член Французской Академии, а с 1958 года ее непременный секретарь. Его творчество отмечено в 1970 году Большой Национальной премией.

Помнится, я вам уже говорил: я долго жил в деревне — до шестидесяти лет, если не считать перерывов, когда уезжал учиться, а потом на время войны. После войны я вернулся в крохотный городок, скорее даже поселок, где жил мой отец. Дом наш стоял на окраине, в конце улицы, при нем только и было, что тесный палисадник: два дерева — каштан и кедр, да несколько кустиков — бересклет, остролист, два-три розовых куста, все очень обычно. Но тут же рядом настоящее раздолье: просторная долина, над которой веет ветер с океана и проносятся в равноденствие огромные стаи перелетных птиц. Из комнаты, где я работал, поверх крыш видны синеющие вдали, за восемь километров, леса Солони.

Каждый день в любую погоду я шагал по проселкам, перелескам и запрудам Луары. Сменялись времена года, и я научился узнавать цветы и травы, косогоры, непаханые земли и перелоги. Птичьи песни и гнезда, грибы, пугливые зверьки, букашки в листве, мелкая живность в лужах, мошкара, что пляшет в солнечном луче, — все они увлекали меня от одного чуда к другому, я шел за ними следом и заново привыкал к той жизни, которую почти уже позабыл. Не скажу худого слова о книгах, лишь бы они не исключали всего этого, а помогали. То, чем я им обязан, возникало словно бы само собой, пока ежедневная прогулка от одного родника к другому определяла мой путь на завтра.

Отец мой скончался, и я покинул наш дом на окраине. Годом раньше, во время более дальней прогулки, чем обычно, я случайно повстречался с другим домом. Именно повстречался, иначе не скажешь. Сейчас мне даже кажется, что из нас двоих не я, а дом первый сделал шаг мне навстречу.

Он стоял, заброшенный, в буйной чаще сорных трав и разросшейся ежевики. Черепичная крыша посередине просела; фасад как раз над входом выпятился — вот-вот обвалится. Но старую-престарую черепицу одел золотисто-бурый мох, весь в звездочках заячьей капусты. Но сбоку, подле колодца, густо розовел шиповник. А по другую сторону склонялась почтенного возраста бузина — кривая, вся в трещинах, она дала, однако, множество молодых побегов; такую бузину называют черной по цвету блестящих ягод, но в тот час вся она была огромным простодушным цветком, и чистый воздух напоен был ее горьковато-сладким ароматом.

Со всех сторон в теплой тишине слышался шорох и трепет крыльев. Из-под застрех взлетали горихвостки; в ветвях бузины, весело посвистывая, сновали синицы; в акациях на косогоре, пьянея от собственной песенки, во все горло заливалась славка. И мне тоже хотелось запеть, так были хороши старый дом и птичьи песни, и этот свет, и необъятный простор. Ведь тут же, у подножья холма, струилась Луара. И небо и вода были голубые, точно цветущий лен, только Луара чуть больше светилась. На другом берегу кое-где крестьянские дворы, стройная колокольня, подальше еще одна напоминали, что люди близко; и о том же говорили переливчатые поля: желтые — рапса, розовые — эспарцета, и солнечная зелень подрастающей пшеницы; и все сливалось в радостной гармонии весны, уже готовой перейти в лето.

Я купил этот домишко, вернее, я его выменял. Можно бы рассказать эту историю, забавную и чуть-чуть грустную, в ней столько скромнейших отзвуков человеческой души. Заброшенный дом принадлежал деревенскому каменщику, который лет за девять перед тем пустился кочевать с одним из мастеров, что брались отстраивать заново, как говорится, порушенное войной. Не без труда я разыскал этого домовладельца в своеобразном гетто, где жили каменщики-неаполитанцы. Одна из его дочерей, толстощекая, с глазами телушки и без передних зубов, вдохновляла их мандолины, которые звучали весьма дружно, так сказать, объединив свои усилия и стремясь к той же цели. Рабочий этот оказался самым настоящим крестьянином: очень себе на уме, недоверчивый, смесь простодушия и уклончивости. «Ну да, ну да, подпишем бумагу». А назавтра: «Я тут думал… Надо еще потолковать…»

В городе ему надоело, охота вернуться в деревню…

Что ж, толкуем еще, снова достигнуто согласие. А назавтра или через день: «Я бы рад, да не за мной остановка. Это все Мари, моя жена, чтоб ей…»

А Мари передумала.

И тем сильней мне хотелось купить этот дом, так всегда бывает. Но желание, как и нужда, порой прибавляет изобретательности. Меня осенило. Я купил освободившийся очень кстати дом в соседнем поселке. И предложил обменяться. Кто постигнет тайны чресел и сердец? Гордое звание домовладельца в поселке на Мартруа, перед памятником Жанне д'Арк, заставило решиться моего молодца, а главное — его супругу. Итак, дом перешел ко мне, а с ним и гнезда под стропилами, колодец под кустом бузины, колокольни на краю небосвода, извивы Луары, зеркало воды размахом в двенадцать километров, в которое с песчаных розовеющих берегов опрокидывались длинные травы. Мы выпрямили стены, подлатали крышу, заменили изъеденную временем черепицу. И я поселился здесь в уединении, точно отшельник.