Почти вся сознательная жизнь Вюрмсера связана с демократическим и коммунистическим движением. Член ФКП с 1934 года, он является активным и страстным борцом за ее идеалы.

Между тем Вюрмсер — не только видный общественный деятель, блестящий и острый полемист, живо и незамедлительно откликающийся на любое серьезное событие политической жизни. Он, кроме того, — вдумчивый литературный критик, умеющий уловить в суматохе сменяющих друг друга дней живую жизнь непреходящих культурных ценностей. Это редкое сочетание предельной злободневности с широтой охвата явлений культуры составляет одну из характерных черт творческой деятельности Вюрмсера. Не случайно в течение многих лет он вел отдел литературной критики в газете «Леттр франсэз», не случайно является автором обстоятельных работ о французских писателях-классиках, таких, как Стендаль и Гюго, и не случайно вершиной его литературно-критической деятельности стало фундаментальное исследование «Бесчеловечная комедия» (1964), посвященное титану XIX столетия — Бальзаку.

Но Вюрмсер и сам — писатель, писатель очень оригинальный, обладающий широким и разнообразным дарованием. Ему принадлежит семитомный цикл романов «Человек приходит в мир» (1946–1955) и другие произведения, среди которых видное место занимают новеллы. Два сборника рассказов Вюрмсера, объединенных общим названием «Калейдоскоп», — его несомненная и большая литературная удача.

Вюрмсер — искусный мастер ультракороткого рассказа. Его новеллы (занимающие иногда всего полстраницы!) — это миниатюрные образцы повествовательного искусства. Почти в каждой такой миниатюре Вюрмсеру удается сделать то, что, как правило, бывает под силу только писателям, обращающимся к большим литературным формам, — очертить психологию персонажа, дать увлекательный диалог, развить своеобразный микросюжет и, наконец, создать драматическое напряжение, разрешающееся всякий раз неожиданно и остро.

Новеллы Вюрмсера строятся как моментальные зарисовки уличных сценок, бесед, услышанных в кафе, внутренних монологов, воспоминаний, психологических коллизий, воспроизводимых автором с большим художественным тактом.

Несмотря на разнообразие и пестроту материала, эти новеллы легко и просто складываются в целостную картину жизни современных французов с их проблемами, житейскими казусами, невзгодами и трагедиями. Ибо для Вюрмсера в жизни нет случайных, ничего не значащих эпизодов: для него каждый миг человеческого существования — это решение какого-либо важного нравственного вопроса. Вюрмсер требователен к человеку; он всегда готов понять его, но далеко не всегда готов простить, ибо знает, что никакие внешние обстоятельства не могут оправдать того, кто поступился своей совестью. Вот почему новеллы Вюрмсера — то серьезные и грустные, то злые и насмешливые, то мягкие и лиричные — пронизаны глубоким сочувствием к людям, чья жизнь есть постоянный поиск справедливости, истины и добра.

Что ни говори, тридцать лет как не виделись, а ведь какие были друзья, и теперь вот встретились, да еще при таких обстоятельствах, в книжке прочтешь — не поверишь. Значит, в Америке ты ее больно-то преуспел? Могу себе представить! Ну, что я? Нет, пить я не пью. Как говаривала Одилия: «Рыцаря Бутылки из тебя не получится». Одилия… первая моя жена. Знаешь, я ведь никогда не жаловался — обманутый муж только смешон, но я очень страдал. Я даже оскорбил ее, когда вернулся. А теперь вот жалею. Дружок ее помер, а развестись так и не успел. Живет она одна, и ей нелегко приходится, если верить сыну. Я немножко ей помогаю, но Маринетта, ясное дело, ничего про это не знает. Ведь я, само собой, снова женился. И не сказать, чтобы несчастлив. Ну конечно, два-то раза такое не выпадет, и все тут. Уж какая она была свеженькая, нежная, ласковая! А мы молодые были. Друг на друга надышаться не могли. Что ж, мне есть чем похвастаться: жена, дети, дела и все прочее. Остальное меня не интересует. Ну там, религия, политика, спорт… Я своим клиентам никогда не противоречил. Не такой я дурак. Вот если б все поступали, как я. Бедняга еврей, который жил в квартире напротив, здорово про это сказал: каждый за себя, а бог за всех. Никто из их семьи так и не вернулся. Никто. А ведь он тоже только одно и знал — жена, дети, дела. Несправедливо это. Да он скорей всего и газет-то не читал. Ну как я.

Я в ту пору был торговым агентом. В той же фирме. Носился по Парижу без устали. Хотелось поскорее стать на ноги. Мой младший брат? А? Ты его помнишь! Мы не больно-то ладили. Конечно, если бы я знал. Но разве знаешь заранее? Их бомбили с воздуха. В роте только он один и погиб. Судьба.

Когда началась война, мы еще не выплатили за мебель. Я, как идиот, торчал на линии Мажино. Оди-лия стала работать вместо меня. Клиенты мои почти все были мобилизованы; с одним из них мы пять лет просидели в лагере для военнопленных. Ну а те, кто остался, не очень-то церемонились, сам понимаешь. Я ее не обвиняю, она — мать моих детей. Вернее сына. Дочурка наша умерла, когда они из Парижа бежали. Не нашлось ни врача, ни лекарств. Бедная малышка. Мне потом рассказали. Она лежала в сарае, у нее был жар, глаза стали такие огромные, и она все спрашивала: «Мамочка, отчего так? Я не хочу умирать. Скажи, отчего, мамочка?» Ну как объяснишь ребенку?

Не слишком-то веселая история, да? Ну, есть люди, которым пришлось и похуже… А Маринетта просто создана для семейной жизни. Мне не в чем ее упрекнуть. Но нельзя сказать, что я начисто перечеркнул прошлое. Знаешь ли, каждый раз в день Святой Одилии сердце у меня щемит. Что поделаешь, не могу забыть. Особенно один эпизод. Одно воскресенье, самый чудесный день в моей жизни. Тогда хоронили жертв пожара в «Нувель галери» в Марселе. Мои клиенты только об этом и говорили. В ту неделю я заработал фантастическую сумму. И вот, на цыпочках выйдя из дома, я отправился на рынок, купил такой огромный букет, что в автобусе мне пришлось стоять на площадке, чтоб его не помяли. Сердце мое ликовало. Хорошая работа, дети, любовь, здоровье — ну чего еще желать? Мне не терпелось поставить цветы в вазу, пока Одилия не проснулась. И на тебе! На Аустерлицком мосту дорогу нам перекрыло шествие, с фанфарой, со знаменами, нескончаемое шествие, мне такого никогда не приходилось больше видеть, и шли французы. Не регулярная армия, нет: на голове мягкие шляпы и каскетки; но это были и не штатские — ни одной женщины среди них. Пассажиры автобуса недоумевали, а на тротуаре уже собрались группки зевак и аплодировали. Это вместо того, чтобы лишний часок понежиться в постели. До чего же неразумны люди! Я подумал было: может, все еще празднуют двадцатилетие перемирия? Но кондуктор сказал, что нет, это, мол, добровольцы возвращаются из Испании. И правда, тут и там полицейские машины, отряды жандармов. Добровольцы! Как будто беда не приходит сама по себе и надо еще лезть в дела, которые тебя вовсе не касаются! Уж я-то на своей шкуре испытал. Так и вижу себя на площадке автобуса с букетом. Конечно, она уже встала. Все теперь испорчено. Я ругался как сапожник. Так-то. Я вот думаю, почему я тебе все это рассказываю? Ведь было это так давно! Моему сыну теперь столько же лет, сколько было мне тогда, а его дочурке столько, сколько было моей малышке, когда она умерла. Эх, лишь бы они оставили нас в покое… Гарсон, принесите-ка нам еще по рюмочке.