— Мы вам поможем, — сказал Моран.

— Нет-нет, оставайтесь на своем посту.

Он открыл дверь и уже собирался выйти. Тут к нему подошел Моран.

— Месье, — пробормотал он, — или, может, может…

Человек перебил его:

— Да, да… Вы правы. Не объясняйте. Вы никого не видели. Часовой видел только человека в кожаном пальто, который шел по дороге и толкал перед собой мотоцикл… Прощайте.

Он вышел и закрыл за собой дверь. На какое-то мгновение оба солдата замерли, прислушиваясь. Они слышали, что сержант и человек в кожаном пальто разговаривают, но разобрать о чем не могли. Затем заурчал мотоцикл, с трудом набирая ход. Потом звук мотора стал глуше и пропал в шуме ливня.

Вернувшись к печке, они посмотрели друг на друга и покачали головой.

— Так-то, — заметил Дюпюи.

— Да, вот оно какие дела, — сказал Моран.

Немного погодя вернулся сержант.

— Я насквозь промок, — сказал он. — Льет как из ведра. Ну и достанется же бедняге на мотоцикле-то.

— Теперь мой черед, — сказал Моран, натягивая шинель.

— Да, ступай теперь ты. Только долго не оставайся, как замерзнешь, приходи. Лучше чаще сменяться, не то чего доброго заболеешь.

Когда Моран вышел, сержант устроился поближе к печке. Сколько-то времени он сидел неподвижно, потом, повернув голову, увидел на столе бутылку.

— А, вы угостили его, — сказал он. — Правильно сделали, водка его согреет. Он вам не сказал, далеко ему ехать?

— Нет, — ответил Дюпюи.

Сержант неопределенно развел руками, вздохнул и опять заговорил:

— Вот стоял я под ливнем и думал о нем, и так мне стыдно стало. Надо же, не хотел впустить его на пять минут обогреться… Какой все-таки можно быть скотиной. Из-за какого-то несчастного приказа ведешь себя как последний мерзавец…

Он покачал головой и пожал плечами.

— А ведь, если хорошенько подумать, чем это, собственно, может грозить? Ну, чем?..

Соратница легендарного полковника Фабьена, офицер армии Сопротивления, Риффо отважно сражалась с немецко-фашистскими захватчиками. В июле 1944 года ее схватило гестапо, и она была приговорена к смертной казни. 15 августа приговоренных увезли на расстрел. Риффо удалось бежать, но она была вновь задержана, и снова — тюрьма Френ. 17 августа узницу и двух ее товарищей освободил шведский консул. За мужество, проявленное в годы Сопротивления, Риффо была награждена высшим военным крестом. Книга напевных, пронзительных стихов Риффо «Сжатый кулак» (1945) — предисловие к ней написал Поль Элюар — один из высоких образцов поэзии Сопротивления.

В мирные дни Мадлен Риффо во Вьетнаме, в Алжире, вновь по Вьетнаме, там, где народ сражается против империализма за свободу. «У меня, — пишет о себе Мадлен Риффо, — доброе ремесло: найти слова, передать истину в лицах и образах». В очерках и репортажах, которые печатались на страницах «Юманите», «Ви увриер», в своих рассказах и стихах Мадлен Риффо высказывала истину о героизме патриотов Греции, Вьетнама, Алжира, живым и точным словом помогала сплочению всех революционных сил. На ее жизнь покушались оасовцы, она видела крайнее ожесточение зла и насилия. У Риффо есть суровые, трагические строки: «Ветер напевает о жизни — на кладбище пустом». Но сильна вера поэта-борца в правоту народов мира. Опытом своей жизни и сражающегося слова Риффо подтверждает: «Лица людей — прекраснейшее из всего, что мне известно на земле».

Риффо опубликовала очерковую книгу «Нефритовые палочки» (1953) о войне Франции во Вьетнаме, а также документальное свидетельство о героизме вьетнамского народа — «В Северном Вьетнаме. Написано под бомбами» (1967). Лирика ее собрана в книгах «Если в этом повинен жасмин» (1958) и «Конь красный» (1973).

Парижские дети любят играть в классы на тротуарах.

Они рисуют мелом на асфальте асимметричные прямоугольники. В центре одного из прямоугольников они пишут «земля», а в центре другого — «небо». Парижская ребятня скачет на одной ножке по «небу» и «земле», насвистывая песни, придуманные взрослыми. И рисунки, сделанные детьми, подолгу сохраняются на мостовой.

…Паровозы не дали траурных гудков. Самолеты не спустились над площадью Бланш, описывая крыльями плавные круги. И колокола собора Парижской богоматери не звонили. Было это 22 августа 1944 года. Предатели из фашистской милиции стреляли в нас с парижских крыш, и Париж был забит немецкими танками.

В разных концах мира каждый день еще умирали тысячи наших товарищей. У нас не было времени проливать слезы. И когда малыш умер с солнцем в руках, мы испытали прежде всего гнев.

Ему уже давно не терпелось бросить эту гранату. Мальчишка был с соседней улицы, со светлыми взъерошенными волосами, казалось, такому только бы и играть в классы. Никто даже не знал, как его зовут. Впрочем, для истории это не имеет ровно никакого значения. Об этом вспомнили только потом, когда стали доискиваться, кто он и откуда.

Он все время путался у нас под ногами. Сами понимаете, никому и в голову не приходило давать ему оружие. Впрочем, у нас и у самих оружия не было… Но в одно прекрасное утро малыш прибежал к нам с «лимонкой» на поясе. И где только он ее раздобыл?. Кто мог это знать… Два дня он дожидался случая бросить гранату.

На третье утро он возвратился с задания: мы использовали его как связного… Всю ночь шла стрельба. Мы ожидали атаки. Только что забрезжил рассвет, было холодно. Малыш повалился на мешки с песком, из которых была сложена баррикада, и уснул.

Вдруг кто-то крикнул: «Тревога!» Из-за угла прямо на нас мчался немецкий грузовик. В слабом утреннем свете он показался нам огромным. Тут-то мальчик и вытащил гранату. Он бросил на нее быстрый взгляд и словно взвесил ее в руке, точно это был апельсин. Военный грузовик мчался на нас. Все мы приготовились стрелять…

Очевидно, именно в эту минуту малыш сорвал с гранаты кольцо. Грузовик был уже совсем близко.

И тут, в смутном свете зари, мы увидели французский флаг, выброшенный из окна машины. Мы увидели, что в грузовике полным-полно наших товарищей с трехцветными нарукавными повязками. Наши товарищи отбили у немцев грузовик и теперь возвращались к нам, гордые своей победой, громко крича, чтобы мы сразу же опознали их.

У малыша оставалось несколько секунд, чтобы швырнуть гранату. Куда бы он ее ни бросил, он неизбежно ранил бы своих. А наши ребята, на ходу соскакивая с грузовика, уже бежали к нам навстречу… Кругом тоже были наши, и еще были здесь женщины с той же улицы. Они поднялись спозаранку и, выйдя из своих домов, принесли нам в кувшинах ячменный кофе…

А малыш стоял с гранатой в руке, с гранатой, уже освобожденной от кольца, со своей первой гранатой…

Никто не заметил взгляда малыша. Поначалу вообще никто ничего не понял. Никто не видел, как он припал к мешкам, стиснув гранату обеими ладонями, своими теплыми детскими ладонями, зажав ее в руках, как птицу, как отравленный плод. Чтобы спасти друзей, он прижал ее к животу и клубочком свернулся среди мешков, как маленький зверек, прячущий добычу… И он не произнес ни одного слова — просто сердце его разлетелось на мелкие кусочки. Да, вот так просто. А циферблат над витриной часовой мастерской в конце улицы все так же светился бледным холодным светом, точно лунный диск… Мальчик умер без крика, без слез, никто даже не заметил, как это случилось…

«На моей полевой сумке нашли несколько его волосков», — сказал мне Кристиан.