— Я тебя не оставлю.

— Тебе покажется, что мне больно… Покажется даже, что я умираю. Так уж оно бывает. Не приходи, не надо.

— Я тебя не оставлю.

Но он был чем-то озабочен.

— Видишь ли… это еще из-за змеи. Вдруг она тебя ужалит… Змеи ведь злые. Кого-нибудь ужалить для них удовольствие.

— Я тебя не оставлю.

Он вдруг успокоился:

— Правда, на двоих у нее не хватит яда…

В ту ночь я не заметил, как он ушел. Он ускользнул неслышно.

Когда я наконец нагнал его, он шел быстрым, решительным шагом.

— А, это ты… — сказал он только.

И взял меня за руку. Но что-то его тревожило.

— Напрасно ты идешь со мной. Тебе будет больно на меня смотреть. Тебе покажется, будто я умираю, но это неправда…

Я молчал.

— Видишь ли… это очень далеко. Мое тело слишком тяжелое. Мне его не унести.

Я молчал.

— Но это все равно что сбросить старую оболочку. Тут нет ничего печального…

Я молчал.

Он немного пал духом. Но все-таки сделал еще одно усилие:

— Знаешь, будет очень славно. Я тоже стану смотреть на звезды. И все звезды будут точно старые колодцы со скрипучим воротом. И каждая даст мне напиться…

Я молчал.

— Подумай, как забавно! У тебя будет пятьсот миллионов бубенцов, а у меня пятьсот миллионов родников…

И тут он тоже замолчал, потому что заплакал…

— Вот мы и пришли. Дай мне сделать еще шаг одному.

И он сел на песок, потому что ему стало страшно.

Потом он сказал:

— Знаешь… моя роза… я за нее в ответе. А она такая слабая! И такая простодушная. У нее только и есть что четыре жалких шипа, больше ей нечем защищаться от мира.

Я тоже сел, потому что у меня подкосились ноги. Он сказал:

— Ну… вот и все…

Помедлил еще минуту и встал. И сделал один только шаг. А я не мог шевельнуться.

Точно желтая молния мелькнула у его ног. Мгновенье он оставался недвижим. Не вскрикнул. Потом упал — медленно, как падает дерево. Медленно и неслышно, ведь песок приглушает все звуки.

И вот прошло уже шесть лет… Я еще ни разу никому об этом не рассказывал. Когда я вернулся, товарищи рады были вновь увидеть меня живым и невредимым. Грустно мне было, но я говорил им:

— Это я просто устал…

И все же понемногу я утешился. То есть не совсем… Но я знаю: он возвратился на свою планетку, ведь когда рассвело, я не нашел на песке его тела. Не такое уж оно было тяжелое. А по ночам я люблю слушать звезды. Словно пятьсот миллионов бубенцов…

Но вот что поразительно. Когда я рисовал намордник для барашка, я забыл про ремешок! Маленький принц не сможет надеть его на барашка. И я спрашиваю себя: что-то делается там, на его планете? Вдруг барашек съел розу?

Иногда я говорю себе: «Нет, конечно, нет! Маленький принц на ночь всегда накрывает розу стеклянным колпаком, и он очень следит за барашком…» Тогда я счастлив. И все звезды тихонько смеются.

А иногда я говорю себе: «Бываешь же порой рассеянным… Тогда все может случиться! Вдруг он как-нибудь вечером забыл про стеклянный колпак или барашек ночью втихомолку выбрался на волю…» И тогда все бубенцы плачут…

Все это загадочно и непостижимо. Вам, кто тоже полюбил Маленького принца, как и мне, это совсем, совсем не все равно: весь мир становится для нас иным оттого, что где-то в безвестном уголке Вселенной барашек, которого мы никогда не видели, быть может, съел незнакомую нам розу.

Взгляните на небо. И спросите себя: «Жива ли та роза или ее уже нет? Вдруг барашек ее съел?» И вы увидите: все станет по-другому…

И никогда ни один взрослый не поймет, как это важно!

Это, по-моему, самое красивое и самое печальное место на свете. Этот же уголок пустыни нарисован и на предыдущей странице, но я нарисовал еще раз, чтобы вы получше его разглядели. Здесь Маленький принц впервые появился на Земле, а потом исчез.

Всмотритесь внимательней, чтобы непременно узнать это место, если когда-нибудь вы попадете в Африку, в пустыню. Если вам случится тут проезжать, заклинаю вас, не спешите, помедлите немного под этой звездой. И если к вам подойдет маленький мальчик с золотыми волосами, если он будет звонко смеяться и ничего не ответит на ваши вопросы, вы, уж конечно, догадаетесь, кто он такой. Тогда — очень прошу вас! — не забудьте утешить меня в моей печали. Скорей напишите мне, что он вернулся…

Андре Дотель родился в Аттиньи (Арденны), где прошли его детские годы. Среднее образование он получил в коллеже города Отена. Учился в Сорбонне, лиценциат философии.

Вот уже полвека Дотель учительствует в провинциальных городках Франции. У истоков его творчества — стихотворная «Ясная книжица» (1928), пиетет перед Артюром Рембо, которому он посвятил этюд «Последовательность творчества Рембо» (1933).

Дотель — художник патриархального мира, Франции ремесленников, крестьян, мелких торговцев, интеллигентов-мечтателей, юных путешественников. Во многих романах Дотеля — «Нигде» (1943), «Пути-дороги» (1949), «Неведомый край» (1955), «Небо предместий» (1956) — его юные герои мечтают о необычном, они полны, смутных стремлений, их манит фантастически прекрасное и неведомое. За пределами мещанской действительности и прозаического приобретательства им чудится волшебный мир романтики. Затем для них наступает время странствий, и тогда они обретают исцеление от зыбких, невнятных видений и грез. Герой примиряется с реальной повседневностью, которую его воображение прихотливо расцвечивает, открывая в обыденном существовании неистощимый источник романтического воодушевления.

Лауреат премии Фемина за 1955 год, автор фантастического романа «Остров железных птиц» (1956), Дотель — представитель романтизма во французской литературе середины XX века.

Замечу сразу, что семья Тароде жила целым кланом на окраине городка; у них был дом с обширным участком, а за ним простирался луг, на котором паслись три коровы. Отец, мать, два женатых сына с целой оравой ребятишек и младший сын, который в свои двадцать три года, казалось, не торопился обзаводиться семьей, — все жили вместе. У Тароде было два грузовика — они промышляли перевозкой грузов, а из живности, кроме коров, держали еще птицу и несколько коз, то и дело норовивших вскарабкаться на бочки с растительным маслом или на груды железного лома, которым торговали Тароде, — о чем я едва не позабыл сказать. Впрочем, трудно даже перечислить все, чем занимались Тароде, до того жадны были они до работы. Но, как говорится, в семье не без урода: младший сын их, Жермен, вырос на редкость беспечным малым.

Отец и старшие братья постоянно корили Жермена за лень, так что порой им даже казалось, что они придираются к нему, и тогда, без всякой видимой причины, они начинали вдруг все ему прощать. Собственно говоря, Жермен вовсе не отлынивал от работы: работа как бы сама отказывалась от него. Едва Жермен закончил школу, его посадили за руль грузовика. Но всякий раз, как он вел машину, грузовик непременно оказывался в канаве, однако при этом всегда выяснялось, что Жермен виноват лишь отчасти: Тароде — мастера на все руки — сами ремонтировали свои машины и что-то могли сделать не так. Но к этому они всегда были готовы и тут же исправляли любую неполадку. Даже если вдруг заклинивало руль или отказывали тормоза — даже такое дело было им по плечу. Один только Жермен… Решили отдать его в обучение к столяру. Но за какой кусок дерева он ни возьмется, тот сразу ломается. Со временем, правда, Жермен уразумел, что строгать дерево надо по волокну, и научился обрабатывать любые, самые трудные куски. Но вообще, что бы он ни брал в руки, все словно отказывалось подчиняться ему. Пошел работать в гараж, дело и там не клеилось. Он и себя-то чуть было не угробил. И всегда считал, что виноват он сам. Испытав его на самых разных работах, перечислять которые было бы слишком долго, ему в конце концов поручили ухаживать за садом, доить коров и коз. Эти мелкие домашние дела Тароде считали пустой тратой времени — настоящим делом была для них перевозка грузов и продажа металлолома. А Жермену нельзя было поручить даже сбор лома — в любой сделке он дал бы обвести себя вокруг пальца. Если он брался сложить лом в кучи, все рушилось с таким грохотом, что люди выбегали из дома смотреть, что случилось.