Когда, миновав поля, добираешься до виноградника Праделей, что находится на плоскогорье Сегала, здесь, наверху, чувствуешь себя вырвавшимся из тумана и залитым потоками света; это чувство особенно остро после грозы, когда снова сияет солнце и все трепещет в прозрачном воздухе. Отсюда, с вершины холма, взору открывается весь горизонт, и можно пересчитать деревеньки, приютившиеся у родников по краю гребней. Еще дальше простирается Лимузен, Овернь и плато Косс. Внизу, в долине, где Бав и Сер встречаются с Дордонью, зеркало воды отбрасывает серебристые блики, весело играющие на стенах монастыря Кареннак, в котором, как рассказывают, Фенелон написал своего «Телемака». Утопающие в густой зелени замки и дворянские поместья, сарацинские башни Сен-Лорана, крепостные укрепления Кастельно и Лубресака, сохранившие очарование архитектуры Ренессанса Монталь и Отуар, — все напоминает о волнующей истории старого Керси… Голубятни смотрят на виноградники, сбегающие по склонам холмов, куда ведут выходы из пещер, расположенных под теми самыми прибрежными скалами, где стояли лагерем солдаты Цезаря и которые до сих пор называют «цезаревыми». Здесь невольно приходят на память страницы далекой истории и поэтические предания старины.

Я стою около груды камней, — все, что осталось от хижины, некогда служившей приютом для пастухов. Вот показалась высокая фигура Жереми, на плече у него какой-то инструмент: должно быть, шел вниз, на свой виноградник.

Жереми мой друг. Он принял меня в число своих друзей, потому что не считает чужим в этих краях, потому что знал мою семью и потому еще, что может говорить со мной по-гасконски, хотя отлично владеет французским, много читал, да и сейчас еще почитывает зимними вечерами. У Жереми полно всяких историй. Рассказывает он увлеченно и просто, с большим юмором, сокрушаясь при этом, что речь молодых все чаще — к тому же совсем не к месту — пересыпается французскими словечками.

Как-нибудь я непременно напишу портрет Жереми в рост. Он из той уже исчезающей породы крестьян, которые умеют ценить заветы прошлого, по крохам накопленную мудрость поколений, воодушевляющую человека терпеливой верой в будущее. Внешне Жереми похож на дикий орех — узловатый, со следами бурь и летнего зноя, но крепкий, ибо питается он влагой небесной и соками земли. Когда Жереми в своей фетровой шляпе сидит за столом, потягивая вино, это вылитый «Мужчина с бокалом» Жана Фуке, полотно, которым я не перестаю восхищаться с юношеских лет, с тех пор, как впервые его увидел.

Живет Жереми со своей женой Далилой в старом доме, в деревушке, расположенной по-соседству с Пюи-мюль. Они бездетны, что в этих местах редкость, живут скромно на доходы от хозяйства, вести которое помогает им работник. Однако старики никогда не унывают, потому что, как говорил дядя Огюст, их друг, «у Жереми и Далилы своя философия».

Жереми присел со мной на пожелтевшие от солнца камни. Его ясный взгляд охватывает широко раскинувшийся перед глазами ландшафт. Но вереница автомобилей на дороге, той, что ведет из Фижака в Тюлль через Сен-Сере, Бретну, Бьярс и Болье, как будто тревожит его…

— Видишь, едут и едут, без конца… Ни одной лошади, только автомашины, и с каждым днем их становится все больше…

Он умолкает. Я догадываюсь, где витают его мысли: они перенеслись во времена повозок и двуколок.

— Прикинь, прошло всего полсотни лет, а какой прогресс!.. Погляди, вон там молодой Симон на своем красном тракторе… Так-то бежит время… Даже здесь, у нас на холме, новые дороги заменили старые крутые тропы, по которым одни только ослы и могли пройти. Сколько старых седел и упряжек и сейчас еще валяется на чердаках да в сараях! Перед первой мировой войной провели паровик из Сен-Сере до Бьярса, но и он не выдержал конкуренции с автомобилем. Люди не всегда понимают что к чему… В ту пору наши места сильно пострадали от филлоксеры и многие жители ушли отсюда, но благодаря мелкой промышленности и особенно благодаря торговле фруктами, за пятьдесят лет край этот постепенно расцвел снова. В Бьярсе, когда я был мальчишкой, не насчитывалось и десятка домов, а теперь это главный город кантона. И причиной всему — дорога, новые средства сообщения. В старину никто тут дальше Фижака и Тюлля носа не показывал… А ведь дальше тоже Франция, но большинство о ней и ведать не ведало. А сегодня, сынок, автомашины идут со всех концов… Помню, учитель в школе говорил нам: «Дороги, они вроде кровеносных артерий — без них нет жизни, нет прогресса». И верно. Только я что хочу сказать: прогресса нет также без горя и жертв…

Мне было ясно, что Жереми занимает какая-то история, которую ему очень хочется рассказать. Я передаю его слова, как умею, — для меня важна сама мысль старика и то значение, которое придает он фактам, отложившимся в его памяти.

— Послушай-ка меня…

Жереми всегда начинает этими словами. Остается только внимательно его слушать, что требует немалого напряжения, ибо рассказы свои он то и дело уснащает, как он сам выражается, эдакими «скобками», за что старый Казальс, бывший деревенский учитель, и прозвал его Жереми-Скобка.

— Ты помнишь заброшенный дом, неподалеку от Кло? У которого прошлым летом в грозу крыша рухнула? Ну так вот, судьба его обитателей подтверждает то, о чем я сказал. А жили в этом доме Сегалу. Ты не знал их? Они приходились мне родственниками со стороны матери. Пока крыша была цела, я захаживал туда, бродил по чердаку. Там я нашел старые бумаги и несколько книг, которые отнес к себе. Покажу, если хочешь. Перебирая эти бумаги, я здорово волновался. Они помогли мне многое понять. Да, если бы молодые побольше читали, они лучше бы разбирались в жизни… Помню, бывало, твой дядя Огюст, я, к примеру, и Казальс тоже, мы делились впечатлениями о прочитанном… Я что хочу сказать… Наружность человека другой раз и обманывает, а жизнь его загадочна, все равно что какая-нибудь пропасть в наших краях: чтобы проведать ее тайну, большая нужна осторожность…

Прерывать Жереми не надо: пусть говорит, передавая присущими ему словами малейшие оттенки своих мыслей.

— Послушай-ка… Я коротко расскажу тебе про семью Сегалу. В скобках замечу: ты вот написал «Шан-де-Моэ», ну а из их-то истории у тебя бы целый роман получился. Огюст давал мне читать твою книгу: все там, говорил он, сущая правда, а иногда ему даже казалось, что он запах земли чувствует… Сегодня у нас в деревнях скорее газойлем пахнет, верно? Ну так вот: девичья фамилия Катрин Сегалу была Лафаж, родом она из Жентрака. Ее взял к себе дядюшка Джеймс. Он служил врачом в Кареннаке, предки его, англичане, сражались в Столетнюю войну. В семье Лафажей было много ртов, всех прокормить они просто не могли, особенно после филлоксеры… Еще скобка: теперь опять ожидай беды со всеми этими новыми болезнями, которые точат растения и деревья. Сперва виноград болел, потом колорадский жук появился, а разве помидоры, другие овощи и фруктовые деревья лечить не приходится? Погляди, орех — и тот болеет, и дерево, хоть оно молодое, хоть старое, гибнет за два года. Одни только сливы еще и держатся, этим летом они нас просто спасли. Яблони болеют. Груши тоже. И персики, и все другие деревья.

Раньше-то росли себе и росли. Помнишь? Тогда ведь так не ухаживали за фруктовыми деревьями, а все же после первой войны они давали нам кое-какой прибыток: мы снабжали фруктами кондитерские фабрики, шли они и на экспорт… Понятно? Я что хочу сказать… Ну словом, Сегалу жилось тогда туговато; было у них гектара четыре земли, две коровы, ослица. Отец подрабатывал на поденке у соседей или на лесопильне в Бьярсе. Дядюшка Джеймс, кареннакский врач, что взял к себе Катрин Лафаж, помог и семье Сегалу: он устроил их сына Ахилла в Монфоконскую семинарию: денег-то не было, а только в семинарии и учили бесплатно. Так почему бы не воспользоваться? А от духовного звания можно потом и отвертеться. Кстати, отец твой так и поступил. Что в семинарии приобрел, при тебе останется, даже если ты в чем и согрешил. А уж бог простит, он должен быть добрее людей, даже истинно верующих. Понимаешь… я что хочу сказать…