Нотариус опустил глаза.

— И вы не прогадаете! — заключил Шаррет. — Она может провисеть в витрине несколько лет.

Едва слово было произнесено, тревожные колебания нотариуса рассеялись. Он не ответил: он видел прохожих, перед его картиной они замедляли шаг, чтобы помечтать, пройтись по маленькому мостику и кивнуть оттуда ему, в окно его мастерской.

— Вам решать, — проронил он.

Торговец выложил деньги на стол, и мэтр Жюлен не решился их взять. Он придавил пачку разрезным ножом и проводил покупателя к двери, выходящей на улицу прямо, не через канцелярию. Гора, небо и ручей давно исчезли в машине, а мэтр Жюлен все стоял на пороге дома. Грустью затянуло улицу. Она казалась бездушной, равно чуждой добру и злу, на такой не повстречаешь любовь, спешащую в облачке легкой пудры, не ужаснешься преступнику или святому мученику, несущему в руках собственную голову: улица как улица, здесь не сбываются сны, и великие события сторонятся ее.

— Здравствуйте, мэтр, — сказал прохожий, имени которого нотариус вспомнить не сумел.

Долго ли простоял он в темноте? Мэтр Жюлен вернулся и увидел на столе банковские билеты. Уже лет десять ему не приходилось бывать в столице. На эти деньги он устроит себе праздник. Праздник всегда представляется нам чем-то далеким. Забыть, стереть из памяти улицу, по которой картина умчалась, как девчонка! Он посмотрел в записную книжку и обратился к старшему клерку.

— На следующей неделе, — сказал мэтр Жюлен, — мне необходимо съездить в Париж.

— Нам предстоит распродажа особняка Дувов, это займет три дня. Если бы вы поехали в следующем месяце? Вы надолго?

Старший клерк удивился ничуть не больше самого патрона, когда тот, по обыкновению, не нашел, что сказать.

— О!..

Это «О!..» означало роскошь празднеств, которые не то, что словами описать, но даже и вообразить себе трудно. В этом междометии были и неловкость, и радостное удивление, и желание, и страх.

Мэтр Жюлен покинул мастерскую, только над креслом в кабинете он повесил другую картину. Особняк Дувов и подписание двух брачных контрактов не занимали его. Он жил в мире своих фантазий. Давно утихшая плоть снова не давала ему покоя. Деньги, хранимые на сердце, сулили вереницы пиршественных столон, альковы, и он ловил себя на том, что разговаривает и полный голос, отвечая улыбкой своему внутреннему церемониймейстеру.

Когда он вышел из спального вагона и ступил на парижский перрон, первым его решением было отправиться бродить наудачу. Стояла ласковая осень. Путь его был легок и прям, с небольшими отклонениями, чтобы не наткнуться на тех, кто идет наперерез, в обход бульвара, прячущегося в деревьях, мимо витрины кондитерской, мимо музыки какого-то кафе. Но пришел он к тому, чего желала его душа: под вывеску Леви. Два зеленых куста, маленький мост под горой; мэтр Жюлен нагнулся ближе, чтобы прогнать собственное отражение в стекле и насладиться своим пейзажем, но увидел он подпись Курбе — красными муравьями по бурой земле, в правом углу картины. Кто посмел? Вот он сейчас войдет, все расшвыряет, вернет постыдные деньги, разобьет стекло, заявит, что он не обманщик и что листва в небе над свинцовой горой — его, только его.

Прохожие на мгновенье замедляли шаг, чтобы взглянуть на картину, выставленную на темно-синем бархате. Мэтр Жюлен замер. Подошла молодая пара. Рога оленя излучали золотисто-пепельный свет.

— Какая она печальная, — сказала девушка.

— Она стоит миллионы! — сказал парень. — Будь у меня такая штука, знаешь, как бы мы с тобой зажили!

Они пошли дальше, и мэтр Жюлен уже сделал шаг за ними, еще один, но молодые люди исчезли в толпе на перекрестке. Мэтр Жюлен посмотрел на часы, подозвал такси, забыв все те обещания, которые давал себе, забыв о том, что хотел предложить вырученные за картину деньги юноше и девушке.

— Восточный вокзал!

— Есть, ваше сиятельство! — сказал шофер.

Вечерний поезд увезет его назад, к его маленькому мостику. Он прождал на вокзале весь день, сидя рядом с сонным пьяницей, распространявшим вокруг себя запах мочи, который совсем не мешал мэтру Жюлену, а под конец даже начал ему нравиться, напомнив острый запах лесного зверя.

Когда в 1953 году тридцатилетний инженер Ален Роб-Грийе опубликовал свой первый роман «Канцелярские резинки», не только публика, но и профессиональные литературные критики испытали чувство некоторой растерянности: проза Роб-Грийе совершенно не походила не только на традиционную «бальзаковскую» прозу, но и ни на одно из произведений французской литературы нашего столетия. Отсутствие привычных «характеров» (устойчивых социально-психологических, сословных, профессиональных, биографических примет и качеств персонажа), событийной и хронологической связности сюжета, необычная повествовательная техника, разрушающая границы между прошлым и настоящим, между сном и явью, между воображаемым и действительностью, — все это привело к тому, что и историю французской литературы Роб-Грийе вошел как создатель одною из авангардистских направлений — «нового романа».

От книги к книге (назовем среди них романы. «Ревность», 1957; «В лабиринте», 1959; «Дом свиданий», 1965; «Проект революции в Нью-Иорке», 1970) повествовательная манера писателя не претерпевала каких-либо существенных изменений.

С первой половины 60-х годов Роб-Грийе начал выступать как сценарист, а позднее и постановщик своих кинофильмов («В прошлом году в Мариенбаде», 1961; «Бессмертная», 1963; «Трансевропейский экспресс», 1964, и другие).

Творчество Роб-Грийе является характерным симптомом современного состояния буржуазного общества. Оно представляет собой прямую реакцию на те социальные ситуации, при которых человек утрачивает качества суверенной личности, а потому утрачивает и целостное понимание окружающего, теряет ориентацию, испытывает ощущение растерянности и беспомощности перед лицом противостоящего ему, его отчуждающего и подавляющего внешнего мира. Отсюда — будоражащая странность романов Роб-Грийе, где вещи просто присутствуют, но ничего не значат: предметная действительность у Роб-Грийе освобождена от нравственных или интеллектуальных значений, от ассоциативных связей — от всего, что составляет ее человеческий смысл. Вот почему персонажи писателя чувствуют себя в этой действительности словно в лабиринте, когда предметы, события и сами люди, изображенные в их сугубо физической данности, становятся неотличимы друг от друга, сливаются в хаотическую массу форм, объемов, звуков, жестов.

Но персонажи Роб-Грийе не умеют и не хотят существовать в таком мире. Именно в этом драматизм их положения. Они жаждут иметь перед собой осмысленное бытие, и все их усилия направлены к тому, чтобы вещи вновь заговорили с человеком на понятном ему языке. Они стремятся наполнить действительность психологическими и эмоциональными значениями, подчинить ее законам человеческой логики, упорядочить ее, ибо для них это единственный шанс почувствовать себя хозяевами, а не пленниками жизни, единственный шанс обрести индивидуальное лицо и индивидуальную судьбу.

Эта напряженная, отчаянная борьба человека против обезличивающего его, страшного, красноречивого в своей безнадежной немоте мира, составляет проблемный стержень романов Роб-Грийе и делает их заметным явлением французской литературы двух послевоенных десятилетий.

Вдоль берега идут трое детей. Они шагают в ряд, взявшись за руки. Они примерно одного роста и, вероятно, также одного возраста: лет двенадцати. Тот, что посредине, все-таки чуть пониже двух других.