— Прошу садиться, — сказал мэтр Жюлен, приглаживая седую шевелюру.
Он не произнес ни слова соболезнования и поспешил перейти к оглашению последней воли покойной. Г-жа Белиар завещала большую часть своего состояния Обществу друзей животных. Удивление, бледность и стиснутые челюсти клиентов составляли разительный контраст с бестрепетной речью нотариуса. Едва он кончил читать, как один из сыновей усопшей вскочил и так стукнул кулаком по столу, что упало зеркало. Второй сын извинился. Только тогда мэтр Жюлен осознал смысл прочитанного и вознес хвалу небу за дарованную возможность, благодаря битому стеклу, прекратить беседу. Странно вытянувшееся лицо нотариуса Белиары отнесли за счет сдерживаемого гнева, но они ошиблись; он всматривался в расположение зеркала, рама которого валялась возле кресла, и впервые представил на невыгоревшем прямоугольнике обоев, на шелковых лентах букетов одно из своих произведений.
— Ничего страшного, — сказал мэтр Жюлен, — и ни слова о возмещении. Прошлого не вернешь.
Ему хотелось проявить любезность, но слова его еще сильнее, если это было вообще возможно, сгустили атмосферу, ибо супружеские пары, ошеломленные дурной вестью и поразительным сумасбродством завещательницы, беспокоились о зеркале не больше, чем он сам.
— Была ли она в своем уме? — задал вопрос обладатель тяжелого кулака.
— Это вы о ком? — отозвался мэтр Жюлен, поглощенный мысленным созерцанием столько раз нарисованного пейзажа и, особенно, последнего из своих полотен: олень, преследуя девушку в платке, перепрыгивает через мостик.
— О госпоже Белиар-мамаше, — сухо пояснил второй сын.
— Она обожала животных.
— Что нам следует предпринять?
— Мой помощник вас проконсультирует.
Мэтр Жюлен поклонился, и дамы ушли, не обменявшись с ним рукопожатием. Он снял пиджак, выбросил из рамы остатки стекла, встав на колени, подобрал осколки, затем отправился в студию. В тот же вечер он обрезал по размерам зеркала одно из своих полотен и укрепил его на стене. Сидя в кресле для посетителей, он разглядывал сгущающиеся над утесами сумерки, неподвижный ручеек и мостик, который еще угадывался на фоне ослепительного платка девушки. Вскоре все, кроме этого пятна света, погрузилось во мрак, и когда мэтр Жюлен почувствовал, что голова его начала клониться, он поднялся с места. Он приблизился к картине и вдруг усомнился, действительно ли она принадлежит ему. Ну разумеется, ему — полная, как он сам, светлых бликов и ночных теней, и эта девушка, которую он узнал на кончике кисти, с тонконогим оленем, бегущим за ней по пятам. Мэтр Жюлен спал без сновидений и на рассвете спустился в кабинет. Картина, казалось, висела здесь вечно, и он больше не вспоминал о ней, погруженный в размышления о той, другой, которую начнет писать, или об одной из предыдущих, которую он, быть может, извлечет из погреба, чтобы завершить, словом, там видно будет, по настроению. Всякий художник похож на султана в гареме. Он желает всегда и одновременно всех своих жен: хочет любоваться ими, одной подле другой, их игрой и блеском, светом тысячи жемчужин в нескончаемом венке радости.
Мэтр Жюлен свято оберегал свою тайну, и мысль о чужом взгляде, который может когда-нибудь проникнуть в его бумаги, привела его в смущение и побудила сделать первую ложную запись в расходной книге. Он пометил: покупка часов. На самом деле речь шла о старинной дубовой раме, приобретенной на аукционе. Значило ли это, что она понадобилась ему для какой-то новой картины? Дело, как говорится, темное, ведь иные наши поступки становятся понятными только потом, когда удается собрать воедино разрозненные части головоломки обстоятельств, игры чуждых нам сил. Вдохновителем для мэтра Жюлена стал некий парижанин, который намеревался половить в тех краях форель и подыскивал себе домик. Он наведывался к агентам по продаже недвижимого имущества, к нотариусам. Явился он и к мэтру Жюлену и уселся напротив картины.
— Курбе? — обрадовался он. — Великолепный. Сколько?
— Не продается.
Мэтр Жюлен сам удивился внезапности ответа.
— Семейная реликвия? — поинтересовался посетитель.
— Мой отец получил ее от своего отца.
Слова у мэтра Жюлена вырывались против воли.
— Курбе, наверное, был другом, земляком?
— Да, — выдавил мэтр Жюлен, которому было совестно, как ребенку, которого заставляют улыбаться и говорить любезные слова. И участие в подобной комедии, пусть даже с краской стыда на лице, в конце концов ломает волю.
— Я дал бы сто тысяч франков. Я найду двадцать покупателей!
— Вы занимаетесь живописью? — простодушно спросил мэтр Жюлен.
— Галерея Леви, на правом берегу Сены, — отрекомендовался парижанин.
— Леви? — переспросил Жюлен срывающимся голосом.
— Ну конечно, моя фамилия Шаррет, моя специальность — волшебники кисти прошлого века. Вы позволите?
Он встал и обогнул письменный стол. Мэтр Жюлен поднялся с кресла.
— Она не подписана, — заметил Шаррет.
— Есть и подписанные, — проговорил, бледнея, мэтр Жюлен.
— Ах, дорогой мэтр, еще утром в Париже у меня было предчувствие. При выезде из Дижона я раздавил белую курицу, и во мне проснулся старый предсказатель. Благословенны небеса! Пожалуйста, покажите мне их.
— Они не здесь, — спокойно сказал мэтр Жюлен, не поднимая глаз от разрезного ножа для бумаг, который он ломал обеими руками, — они у двоюродной сестры. В следующий приезд вы сможете ими полюбоваться.
— Условимся о встрече, — предложил Шаррет.
— К концу лета вас устроит?
Они договорились, и последней темой беседы был заветный домик рыболова.
— Если я что-нибудь подыщу, — сказал нотариус, провожая торговца картинами, — мы скоро будем иметь возможность поговорить об этом.
— Прекрасное полотно! — Торговец еще раз обернулся на мостик. — Какой мазок! А олень!
— Ощущение тревоги… — пробормотал мэтр Жюлен.
И в этот момент он ощутил легкость, пленительную сладость падения. Его добросовестность даже требовала от него безотлагательного освоения подписи Курбе, К концу недели она красовалась на двух пейзажах, и он просушивал ее у печки.
Он выбрал картины, на которых мост был только намечен, картины, прославляющие саму землю, сочную и свежую, как на срезе лопатой, осязаемую под гладкой зеленью травы, где от прикосновения свинцовыми белилами забил родник. Недостойная мысль посетила мэтра Жюлена: закатать их в давно не выбивавшиеся ковры спальни, но, к счастью, он встретил в зеркале свой взгляд и обнаружил, что похож на мошенника. На его лицо не читалось ни малейшего колебания. Сомневаться можно было только в успехе. Специалиста не проведешь ни свежей подписью, ни пылью! Когда он возьмет полотно в руки, когда увидит, что оно не старое, что тогда делать? Мэтр Жюлен пристально посмотрел себе в глаза, сжал виски ладонями и долго просил у себя прощения.
Дни становились короче, близилась осень. Шаррет приехал, и мэтр Жюлен принял его на свой манер — долгие паузы, ледяной тон: двоюродная сестра не желала расставаться со своими картинами.
— Ну а эта? — спросил Шаррет.
— Двойная цена против той, что вы назвали. Соглашайтесь или отказывайтесь.
Торговец снял картину, обследовал ее, повернул обратной стороной, посмотрел на свет, вставил в глаз лупу, вынул какие-то щипчики из слоновой кости и два пузырька, напомнивших нотариусу нюхательные соли, которые некогда применяла его матушка после того, как слишком долго читала у камина. Торговец опустился на колени и расстелил полотно на ковре. Мэтр Жюлен отвернулся. Опираясь на посох, с мешком за спиной, он завоевывал Париж фиакров, совсем как господин Курбе. Завтра все эти женщины, чьи глаза мерцают в глубине экипажей, женщины, сверкающие, как искры из-под копыта, бьющего по булыжной мостовой, придут, таясь, позировать ему.
— Она принадлежала вашему деду? — спросил г-н Шаррет.
— Все мое достояние, — туманно отвечал нотариус.
— Прекрасная вещь, — уклончиво говорил торговец, рассовывая инструменты по карманам. — Прекрасный товар для любителя. Я всегда поддаюсь порыву, энтузиазм — основа нашего ремесла, но я останавливаюсь на половине первоначальной суммы.
