— Это Роже, господин офицер… Это Роже… Тот, что сторожит овец на Мазелях.

Офицер понял, что его одурачили.

— Как он одет, этот Роже?

— Старый картуз, желтые штаны, бархатные… Шинель солдатская…

Холодная ярость захлестнула немца. Он отдал отрывистый приказ. Один из бронетранспортеров отъехал, подымая тучу пыли.

— Ну, теперь очередь за вами! Арестовать обоих! — крикнул офицер, указывая на отца и на сына. — Под суд их! Расстрелять…

Самюэль глядел на него остолбенев.

— Меня-то?.. Меня?.. Да я ведь тут ни при чем… — лепетал он.

Наоми поспешила на помощь:

— Правда… Ни при чем он… Он и знать-то ничего не знал. Вот кто во всем виноват! — Она указала пальцем на свекра. — Он и одежу свою летчику дал…

Саразет, безучастный ко всему с тех пор, как обнаружено было обмундирование, выслушал ее слова со свойственной крестьянину покорностью судьбе. Он смерил взглядом Наоми, отвернулся и плюнул.

— Тварь, — прошипел он.

Офицер, язвительно усмехаясь, наблюдал за этой сценой.

— Дадите показания перед военным трибуналом! Всех увести!

Здоровенные ручищи вцепились в пленников, Самюэль неистово сопротивлялся; подстегиваемый страхом, он отбивался что было сил, кусался, брыкался. Солдаты старались загнать его в угол: он ускользнул, прыгнул на стол и выскочил в открытое окно. В ту же минуту затрещали выстрелы.

Офицер подбежал к окну.

— Капут… капут…

Наоми бросилась к двери на крыльцо, солдаты преградили ей путь.

— По машинам! — крикнул офицер. — Взять обеих женщин!

Трое арестованных, подгоняемые прикладами, спустились по ступеням. Под окном, раскинув руки, недвижимо лежал Саразет-сын. Лицо его было обращено к небу. Пуля раскроила ему череп, выбитый глаз повис на щеке. На земле белели ошметки мозга, смешанные с черной, уже спекшейся кровью.

Отца, мать и сноху впихнули в бронетранспортер. Вернулись солдаты с пустыми канистрами, заняли свои места, и машина тронулась.

Вторая машина ожидала около Мазелей. Фельдфебель издали знаками давал понять, что его постигла неудача: Дюге здесь уже не было. Загадочные, угрюмые, непостижимые просторы плоскогорья поглотили его.

Офицер рявкнул яростное «Доннерветтер!» — и, погрозив кулаком своим пленникам, завопил:

— Вы за это ответите!

Саразету чудилось, что в далекой дали, за холмистой грядой, уходившей к горизонту, широким шагом, в шинели нараспашку, с посохом в руке, идет навстречу свободе летчик. А за спиной у Саразета вставало густое черное облако дыма. То горела его ферма.

Уроженец Салон-де-Прованс (департамент Буш-дю-Рон), Ив Фарж воспитывался в учительской среде. Занимался в лицеях Экса и Марселя, где вошел в круг французской социалистической молодежи. Сотрудник газеты «Эр франсэз», в 1927 году он основал в Касабланке социалистическую секцию, был организатором массовой демонстрации в защиту Сакко и Ванцетти. Очерк Фаржа «В итальянском павильоне» (1931) о злодеяниях итальянского фашизма в Африке увидел свет в еженедельнике Анри Барбюса «Монд». Фарж — редактор газеты «Депеш де Дофинэ». На ее страницах весной 1934 года он предостерегал против фашистской опасности, призывал с оружием в руках защищать республику.

В 1938 году Ив Фарж завершил роман «Бешеный ветер» — о матросской солидарности, а в 1940-ом — этюд о своем любимом художнике — «Джотто — лицом к народу», где сформулировал девиз всей своей жизни: «Нужно всегда быть с народом и стоять насмерть, когда народу грозит гибель».

В годы второй мировой войны Фарж — организатор антифашистского сопротивления в Лионе. Он клеймит позором предательство Виши (репортаж «Тулон», 1934), участвует в создании партизанского соединения на плато Веркор. С апреля 1944 года Фарж — комиссар Республики восьми южных департаментов. Героическая эпоха Сопротивления запечатлена им в мемуарной книге «Повстанцы, солдаты и граждане» (1946), Фарж-памфлетист изобличал сановников («Хлеб подкупа», 1947), вновь поднявших голову попустителей фашизма («Война Гитлера продолжается», 1948), доморощенных и заокеанских вещунов атомной гибели человечества.

Ив Фарж — один из зачинателей движения сторонников мира, председатель Французского национального совета мира, лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1952).

Из литературного наследия Фаржа время сохранило книгу новелл «Простое слово», новелл столь емких, что им суждено надолго пережить своего создателя.

Как и все селения в этом крае, Волонна, построенная на земле, которую избрали для нее правители Дофинэ, дабы им простилась гордыня их, стоит спиной к горной громаде и внемлет послеобеденной молитве Прованса.

Жан нашел висячий мост. На душе стало спокойнее, потому что большак остался по ту сторону Дюрансы. С чувством облегчения он прибавил шагу.

Началась дорога, обсаженная вязами. Пожалуй, не дорога, а скорее аллея, где можно говорить в полный голос, прогуливаясь под руку или в обнимку. Здравствуй, школа! Здравствуй, почта! Здравствуй, жандармерия! А почему бы и нет? Ведь жандармы, скинув мундиры, гоняют шары.

— Месье, — женщина в зеленом платье говорила с ним, стоя на пороге своей лавочки, воздвигнутой на толстой каменной плите, — вы можете остановиться либо в гостинице «Наполеон», либо у тетушки Жюльен. Тут рядом, пойдете налево…

Если бы, перебравшись через Дюрансу, Жан не стал другим человеком, он покраснел бы под взглядом женщины, внимательно рассматривавшей его помятую одежду, грубую стоптанную обувь, выбившиеся из-под дрянной шляпчонки волосы и наспех уложенный рюкзак. Но на этой маленькой площади, жмущейся к увенчанному белым обелиском источнику, любопытство выглядело приятельством, дружелюбием, сердечностью.

Все — свежий воздух, краски, звуки, запахи — дышало отрадой на этом тесном пространстве. Площаденка свободно уместилась между трех карликовых домочков. У двери каждого из них, словно образцы в витрине, восседали женщины и наблюдали за игравшими тут же детьми. Этот мирок, при всей малости его, обладал полнотой совершенства, и тень платанов была густа и напитана тучными соками жизни. Жан обрел дивное прибежище — сумрачную впадину, глубину которой подчеркивал осиянный источник. Дабы стало постижимо свойство предметов, солнце там и сям метило вещественную плоть своим знаком, и Жан узнал, что здесь — голубой ставень, там — оббитый край колодезя, а немного отступя — коричневые ворота сарая. Брызги солнечного дождя на розовом лифе, на рдяных цветах герани, на железной крыше автофургончика дали ему изведать чувство высшего совершенства.

— Комнаты невелики, но опрятны, — продолжала женщина в зеленом. — В гостинице «Наполеон» кормят так же, но форсу побольше.

К источнику медленно шла девушка. Она поставила лейку под трубу, огляделась и с огорчением обнаружила, что подле нет никого, с кем можно было бы завести беседу. Вода говорила в утробе лейки: и сердилась, и смеялась в одно и то же время; неумолчно лопоча, добралась до верха и залилась смехом, сбегая через край. Девушка сдернула лейку и пошла прочь, и ее бедра отвердели от тяжести ноши.

— Это служанка госпожи Жюльен. Она убирает комнаты и ухаживает за садом. Если вы собираетесь сегодня ужинать, вам следовало бы предупредить ее не позже шести часов.

Жан поблагодарил женщину за любезность.

— Извините, еще хотела вам сказать, — добавила она, — в «Наполеоне» останавливаются немцы.

На пути к дому г-жи Жюльен он испытывал трудно переносимое ощущение тяжелого взгляда, упиравшегося ему в спину, и потому остался довольно равнодушен к любопытству женщин-образцов, поворачивавших к нему лица при его приближении.