Ж.-М. Дюбуа со связанными руками и ногами стоял, прижавшись к стволу липы. А макизары щелкали у него под носом затворами автоматов. Где-то далеко-далеко ухала пушка. Мощный гул потрясал небо звуковыми волнами. Сияло солнце. Легкий ветерок играл в листве, проносился над поляной, пригибая к земле уже тронутые золотом колосья. Метрах в ста кругозор замыкала живая изгородь. Над ней расстилалось ярко-синее, бескрайнее небо, нагретый воздух слегка дрожал. Именно такой мирный пейзаж обычно облюбовывают себе автомобилисты для привала.

После побоев Ж.-М. Дюбуа не совсем понимал, что с ним происходит. Со лба его стекала по лицу струйка крови. С него стащили пиджак и галстук, разорвали рубашку. Пустые вывернутые карманы печально свисали мешочками. Он был похож на закоренелого бродягу, которого здорово отделали в полицейском участке.

И ни одного даже плохонького убежденьица в поддержку! Годы и годы люди умирали насильственной смертью, но они черпали в ненависти или в чистоте души силу не согнуться до самой последней минуты, не согнуться перед теми, кто их бил, будь то палачи или судьи. Но у Ж.-М. Дюбуа не было ни малейшего резону умирать. Ни из-за ненависти к англичанам, которых он и в глаза не видал. Ни из-за симпатии к немцам, которых он, откровенно говоря, всегда недолюбливал. Ни во имя какого-либо идеала. Ни по какому-либо мотиву, который способен помочь человеку мужественно встретить смерть. Если его смерть наступит в безвестной нормандской рощице, она будет просто нелепым эпизодом, лишенным всякого смысла. Никогда даже в мыслях он не держал изменять своей родине или продать ее. Плевать ему с высокого дерева на нацистов и на Гитлера, равно как на Аттилу, Юлия Цезаря или Ганнибала. Он действовал в соответствии с приказами мсье Проспера, которые передавались ему через мадемуазель Нина, в соответствии с интересами Мими, Леони и двух своих ребятишек. Мучился тридцать восемь лет, чтоб заработать гроши на кусок мяса, а потом представился счастливый случай, но и тогда он только и делал, что изворачивался. Никому не причиняя вреда, да и не желая причинять. Все эти европейские интриги, вся эта сволочная война — разве он что-нибудь в них смыслил?

Вот что хотелось ему втолковать этим мальчикам, которые явно торопились поскорее его прикончить, считая, что делают правое дело. Он не видел никакого смысла в своей смерти, ни для кого не видел. Ну, пусть у него заберут машину, бумажник, часы, вечную ручку, это на худой конец еще может сойти за акт патриотизма. Это он готов был принять. Но убить ни с того ни с сего мирного человека? Оставить Леони вдовой, осиротить ребятишек…

Страх смерти как-то удивительно не вязался с этим светом, мягким, падавшим чуть наискосок, с этой уже начинавшей чувствоваться вечерней прохладой. Какое-то сладостное спокойствие окутывало все вокруг, однако даже оно было не в силах умерить людской свирепости: по-прежнему доносился рев пушек и гудение самолетов. Как хотелось бы Ж.-М. Дюбуа растолковать этим мальчикам, таким же французам, как и он сам, что он собой представляет. Да он в отцы многим этим юнцам годится. Но мучительно ныла голова. Ему никак не удавалось собрать воедино мысли, его окончательно покинула способность сложить хотя бы одну убедительную фразу. Он обливался потом и одновременно лязгал зубами, его лихорадило от жара и страха.

— Ты шпионил на немцев, сейчас мы тебя прикончим! — произнес командир отряда. — Хочешь что-нибудь сказать?

— Вы совершите грубую юридическую ошибку, — ответил Ж.-М. Дюбуа.

Термин «юридическая ошибка» крепко запал ему в голову еще во время отсидки. И к тому же, его последнее слово все равно получится коротким, так как макизарам не терпелось вскинуть автоматы и пальнуть.

— Признаешь, что работал на бошей? А ведь они тем временем наших расстреливали!

— Работал, но вроде и не работал. Главное, для того, чтобы их обжуливать. Всю жизнь терпеть не мог бошей.

— А их деньги любишь, сволочь продажная?

— Да хватит вам, — вмешался высокий брюнет, которого так и зудило разрядить свой автомат, — к чему всякие дискуссии разводить! Пришьем это падло и все.

— Расстрелять! — закричали кругом.

— Послушайте, — взмолился Ж.-М. Дюбуа, — я всю эту полицейскую шваль, что пресмыкается перед бошами, всегда поносил. Клянусь головой своих детей.

— Заткнись, продажная морда! — кричали макизары.

— Я ваксу развозил, — смиренно продолжал Ж.-М. Дюбуа. — Я неимущий пролетарий…

— Заткнись! — крикнули ему.

Тут все головы повернулись к командиру.

— Ну как? Ведь сейчас танки подойдут!

— Цельсь! — скомандовал командир.

Ж.-М. Дюбуа видел, как макизары вскинули автоматы. Видел ряд маленьких круглых дырочек, откуда сейчас вылетит смерть. Он задрожал, ноги обмякли. Слезы текли по его вспухшему, запачканному кровью лицу, но он их не замечал. Он судорожно искал, за что бы зацепиться, надеялся обнаружить хоть какую-нибудь простую инстинктивную веру, которая помогла бы ему вознестись над этой страшной минутой. А времени оставалось в обрез.

— Да здравствует Франция! — крикнул Ж.-М. Дюбуа, закрывая глаза перед вечной тьмой.

— Огонь! — крикнул одновременно с ним командир.

Мадемуазель Нина, которая спала с высокопоставленными, но теперь явно компрометантными покровителями, сдала свою квартиру приятельнице, а сама укатила из Парижа в надежде переменить атмосферу. Мсье Проспер внес значительную сумму на нужды подпольной организации полицейских города Парижа. В этой организации состоял полицейский агент Костаначи, здоровяк, который похвалялся, что не спускал этим скотам из полевой жандармерии. Кстати, это как раз он составил в сорок первом году протокол на Ж.-М. Дюбуа.

Толстуха Мими вышла сухой из воды и снова обзавелась туалетами, мужественно расплачиваясь, где нужно, собственным телом. Это только с виду она казалась беспутной, а на самом деле была великая труженица! Она бросалась на шею американцам с пылом, который не мог не льстить освободителям Франции, швырявшим деньгами, как и полагается гражданам страны с высоким денежным курсом. Как-то вечером, напившись виски и накурившись сигарет «Честерфилд», она, будучи сильно под мухой, окончательно расчувствовалась и припала к груди одного парня из штата Аризона, весьма собой недурненького — этакая смесь Кларка Гэбла и Аль-Капоне.

— Американчик ты мой, — щебетала она, — как же я вас ждала. Я ведь была в Сопротивлении, честное слово, была. Не зря же я вечно твердила: «Эти нью-йоркские сильней всех на свете, потому что они самые-рассамые богачи. Они придут, когда все уже будет готово, и еще положат денежки себе в карман».

— Yes. You are a nice French girl, my darling[4]! — ответил ее партнер.

На все прочее парню из Аризоны было в высшей степени наплевать. Он надеялся получить как можно больше удовольствия за свои деньги, а потом вскочить в джип, ожидавший у подъезда, и промчаться по этой чертовой старой Европе. Зевнув, он промямлил:

— The war is a job like another[5].

И тут же захрапел. Потому что был еще пьянее, чем толстуха Мими.

Первые произведения Эльзы Триоле написаны на ее родном, русском языке («На Гаити», 1925; «Земляничка», 1926). После десяти лет сомнений в своих творческих возможностях, когда она уже соединила свою судьбу с судьбой Арагона и приняла активное участие в движении Народного фронта, Триоле снова берется за перо. «Добрый вечер, Тереза» (1938) — первая ее книга на французском, источник многих, сложившихся позднее, сюжетов. Здесь, писала она, «предвестие всего, что я напишу позднее, прелюдия к моим будущим книгам». Вспоминая своих героев следующего десятилетия — из новеллистического сборника «Тысяча сожалений» (1942), из романов «Вооруженные призраки» (1947), «Инспектор развалин» (1948), «Конь Красный» (1953) и др., — Эльза Триоле продолжала: «Здесь тысяча сожалений, окрашивающих одиночество многих Терез; здесь инспектор бродит по развалинам человеческих душ; здесь теплится интимность тетрадей, предназначенных только для самой себя, даже если их не зарывают под персиковым деревом; здесь слышится галоп средневековой лошади и шаги вооруженных призраков; здесь мужество уже соприкоснулось с кровью и смертью».