Как мне хотелось привезти ей оттуда какой-нибудь сувенир! Но я не смог. Камень, который я прятал у себя в риге, заиграл бы в ее руках всеми гранями. Первые дни я таскал его с собой, как талисман; он выпирал у меня из-под пиджака; в поезде, когда ко мне приближался какой-нибудь тип, пялясь на меня с излишней настойчивостью, мои пальцы в кармане судорожно вцеплялись в кристаллы. А потом, когда кюре затерянной в горах деревушки пожал мне руку, когда он сказал мне: «Ну вот вы и свободны, здесь кончается ваша… — он тут же поправился: —…наша тюрьма», — когда он снова ушел в темноту по узкой протоптанной лесорубами тропке, — тогда я рванулся бегом вниз по склону и вдруг, неожиданно для себя, выхватил камень из кармана и, размахнувшись, швырнул его в ночь… В руках у Жаннетты он бы переливался на солнце.

Доведется ли мне вообще что-нибудь ей подарить?

«Это папа, это твой папа», — повторяла Люси на вокзальном перроне. Девочка таращилась на паровоз. Позже, дома, когда я хотел взять ее на колени, она убежала.

Даже эта недавняя поездка в трамвае не приручила ее. Она с того дня научилась требовать от меня удовольствий, но взамен не дает ни доверия, ни дружбы.

Конечно, знаю, я должен сказать теще, чтобы она подыскала себе другое жилье. Но я тут же представляю себе, какой вид она на себя напустит, как обернется к Люси, как скажет страдальческим голосом: «Видишь, Люси, ты свидетель, три года я вела его дом, заботилась о его жене, о его дочери, а теперь он вернулся и выгоняет меня на улицу». И они единым фронтом встанут против меня, неблагодарного чудовища, и малышки по-прежнему будет добычей в их цепких руках. Нет, лучше выждать, лучше пойти на хитрость… А пока что я живу одной мечтой: война кончается, и я еду с Жаннетой куда глаза глядят. Или нет, я знаю, куда я поеду. Я поеду с ней в одну долину Каринтии. Когда живущие там люди снова станут достойны камней Парацельса.

Фамилия писателя на кастильском наречии означает «дубы» — и пристрастие к сильным натурам, к героям, умеющим хранить достоинство даже под пытками, отличает все творчество Роблеса. «Здесь мы слышим обычно самые личные ноты в его голосе», — заметил по этому поводу Андре Вюрмсер.

Своему отцу, который был каменщиком и умер от тифа незадолго до рождения сына, посвятил Эмманюэль Роблес роман «Мужской труд» (1943) — «моему отцу, рабочим и инженерам… всем тем, кто учил меня правде». Книга получила Большую литературную премию Алжира, а два года спустя — Популистскую премию в Париже. С той поры и выявился интерес Роблеса к волевым, противостоящим абсурду человеческим характерам. Их он искал в историческом прошлом (пьесы «Монсера», 1948; роман «Ножи», 1956; «Речь и защиту мятежника», 1965); их видел рядом с собой в дни второй мировой войны, когда, будучи военным корреспондентом, участвовал во многих воздушных операциях (повести «Ночи над миром», 1944; романы. «Везувий», 1961; «Итальянская весна», 1970); ими восхищался, слушая рассказы о республиканцах Испании (повесть «Навстречу смерти», 1951); им отдавал свои симпатии, взволнованно следя за пламенем свободы, разгорающимся в Алжире — стране, с которой связан рождением, литературным дебютом (роман «Действие», 1937), дружескими узами (М. Фераун, А. Камю, М.-П. Фуше). Алжиру посвящены лучшие страницы творчества Роблеса — книга воспоминаний «Юные времена» (1961), ставшая как бы прологом к книге «Бурные времена» (1974), роман «На городских холмах» (премия Фемина 1948 года), ряд новелл (в сборнике «Человек в апреле», 1959), публицистические очерки.

О родине своей, Алжире, об отчаянном нигилизме юных (роман «Половодье», 1964), о ницшеанских мечтах реваншистов (роман «Морская прогулка», 1968) и правоте непокорившихся (новелла «Гвоздики») Роблес рассказывает в присущей ему строгой реалистической манере, мастерски используя богатые возможности диалога и портретных зарисовок. Он говорил о себе, что отдает предпочтение «театральной технике и острым конфликтам, где герои скрещивают свои «истины», как фехтовальщики — шпаги». Это предпочтение лежит в основе динамизма его новелл и романов и определяет обращение Роблеса к драматургии, кинематографу, телевидению.

С 1973 года Роблес — член Гонкуровской Академии.

— Не бойтесь, мадемуазель, эти молодчики вас даже не разглядят.

Да она и не боялась. Скорее уж чувствовала любопытство, и отвращение тоже. Люсьена следила, как полицейские в форме, полностью освободив одну стену комнаты, устанавливали против нее две мощные лампы. Подумать только, ведь она должна была уехать из Барселоны сегодня же вечером, отпуск ее кончился. Один из трех полицейских инспекторов, тот, кого звали Альвеар, сухонький брюнет, вел себя с ней со слащавой любезностью, от чего ей становилось не по себе.

— И они никогда не узнают, какие прекрасные глаза на них смотрели!

Что за нелепость! Ей было жарко, она прислушивалась к шепоту и шуму шагов в коридоре и жалела о том, что была утром так неосторожна. Если дело примет дурной оборот или ее просто решат задержать для дальнейшего расследования, уехать сегодня ей не удастся. Мысль об отъезде постепенно заслоняла ее непосредственные впечатления и наполняла мучительной тревогой.

— Пять минут, и все будет кончено, — говорил Альвеар со своим севильским акцентом.

Неужели на лице ее отражалось такое волнение, что этот идиот счел необходимым ее успокоить? Люсьена, скрестив ноги, сидела на соломенном стуле посреди комнаты, за светлой линией от ламп, и тщательно подкрашивала губы, продолжая, однако, следить в зеркальце пудреницы за снующими взад и вперед полицейскими, которые оканчивали свои приготовления. «В другой раз буду держать язык за зубами», — думала она.

Все началось предыдущей ночью. Изнемогая от июльской жары, Люсьена поднялась с постели и вышла на балкон отеля подышать свежим воздухом. Балкон выходил на улицу, пустынную в этот час. Лишь изредка проезжали — в сторону порта — грузовики, всего два или три за то время, пока она, опершись на перила, наслаждалась свежим ветерком, веявшим с моря, и вспоминала о трех неделях отпуска, половину которого она провела у друзей в Танжере, о трех неделях, пролетевших так быстро… Внизу, под деревьями, крался какой-то мужчина, ее он не замечал. Невольно заинтересовавшись, она стала следить за ним. Он остановился у газетного киоска, достал тюбик клея, затем вытащил из-за пазухи листок бумаги, разгладил его и быстро, двумя-тремя точными движениями, приклеил. В тусклом свете фонаря, горевшего на перекрестке, Люсьена разглядела лишь одно слово, написанное большими буквами: pueblo.

Ничего больше на таком расстоянии разобрать было невозможно. Люсьена еще не успела понять, что происходит, как вдруг услышала тихий свист. Незнакомец, встревожившись, посмотрел в конец улицы, где должен был стоять его товарищ. Его взгляд скользнул по балкону. От волнения Люсьена плохо рассмотрела его лицо, наполовину скрытое пышной шевелюрой, похожей на берет. А незнакомец уже убегал — стремительно и удивительно легко. В то же мгновение из соседней улицы показалась большая черная машина с включенными фарами и сразу же повернула к отелю. Улица, окутанная летним туманом, скрывавшим все небо, казалось, вдруг замерла. Машина проехала вдоль тротуара и остановилась около киоска. Из нее тут же выпрыгнул полицейский, бросился к листовке и раздраженно сорвал ее. Люсьена услышала, как рвется бумага. Фары автомобиля были похожи на огромные глаза хищного зверя. Погоня возобновилась, а где-то далеко в порту просигналил буксир: он дал всего лишь один гудок, но властный, как бы требуя внимания. Зябко поеживаясь, Люсьена запахнула пижамную курточку. И тут раздался выстрел, по-видимому, совсем близко, резкий, без эха.