Ной собрал своих родных и обо всем им рассказал, впрочем, в довольно робких выражениях. Родные были поражены, но единодушны во мнении. «К чему ломать себе голову? — сказали они ему. — Не твоя это забота. Сам ты и семейство твое спасены. Участи твоей можно только позавидовать, так что не ропщи на судьбу». Ной ничего больше им не говорил. Всю свою жизнь он отличался покорностью и послушанием. И до сих пор покорность его и чувство справедливости не вступали в противоречие. Но теперь в нем родилось сомнение. Особая привилегия остаться в живых посреди всеобщего бедствия выпала на его долю не случайно, а потому что он считался самым справедливым человеком на свете, хотя справедливость, которую он исповедовал, была более чем сомнительна. Окажись он ее жертвой, он бы безропотно покорился, ибо покорность и смирение — столь же великие добродетели. Но тут был случай исключительный: ведь не было никаких причин дать особые преимущества рыбам, крокодилам, крабам, радиоляриям — словом, всем несметным обитателям морских глубин, коим дождь, ливший сорок дней и сорок ночей, не причинил ни малейшего вреда. Скорее уж надо было выручать растения, даже паразитические — ну, скажем, лишайники и омелу. Всемирный потоп, доселе являвший величественное и грозное зрелище всеобщей кары, вдруг представился Ною совершенно неоправданной милостью, оказанной одной-единственной породе живых существ с жабрами и плавниками, которую вовсе незачем было спасать — ни в силу чьих либо предписаний, ни тем паче в силу ее особых добродетелей. Будь Ной человеком равнодушным или циничным, он усмотрел бы во псом этом курьезный случай, не более. Но он был праведник из праведников, избранный богом именно за свою прямоту и твердость принципов. Ной долго искал причину происшедшего. Он готов был поверить даже самому неправдоподобному объяснению этой вопиющей несправедливости, которая в конечном счете явилась следствием того, что бог выбрал такое, а не иное средство истребления порочных тварей и тем самым отдал предпочтение одной, весьма пестрой категории живых существ, не имевших между собою ничего общего, если не считать, что для всех для них вода являлась естественной и необходимой средой обитания.

До самого конца потопа Ной не проронил ни слова. Он не выдал своих чувств ни перед женой, ни перед сыновьями, ни перед женами сыновей. Ему было стыдно. Гордость его была уязвлена. Понемногу он стал понимать, что не так-то просто оказаться в роли избранника божьего, единственного, кто пережил гибель целого мира. Он думал о том, что стал игрушкой в руках всевышнего. Возмущение поднималось в нем, как вода над поверхностью земли. Именно потому, что Ной был праведен и справедлив, ему тяжко было сознавать, что все человечество гибнет, а он, один только он, оказывается под защитой божественного провидения. Сама эта мысль была ему отвратительна. Он был на грани того, чтобы лишить себя жизни, которую господь бог сохранил ему столь чудесным образом; впрочем, таким же чудом всевышний сохранил жизнь и любой плотвичке, колюшке, лососю, угрю или самой ничтожной креветке. Возмущение Ноя было вызвано отнюдь не высокомерием или чрезмерной щепетильностью. Он тяжко страдал от своего ложного положения, которое сперва вполне искренне считал весьма лестным, но теперь вынужден был признать мерзким и унизительным.

Ной совершенно сник и даже почувствовал тягу к спиртному, хоти в ковчеге не было ни капли вина. Не сам Ной, а старший из его сыновей выпустил на поиски суши сначала ворона, а затем трижды выпускал голуб-к у, — Ной жаждал только смерти и забвения. Когда на небе появилась радуга, он повернулся к ней спиной. Долго пришлось ждать, пока высохла земля, пока удалось благополучно высадиться из ковчега, и все это время Ной оставался сумрачным и молчаливым. Не улыбнулся он и тогда, когда случайно наступил на дохлую рыбешку, оставшуюся на суше после того, как схлынула вода. Этот ничтожный реванш не шел ни в какое сравнение с той вопиющей несправедливостью, о которой он напоминал и которую делал еще более очевидной. С горечью Ной думал о том, что люди грядущих поколений еще долго будут находить повсюду, даже на вершинах гор миллионы раковин и рыбьих костей, и окаменелости эти явятся свидетельством того, что прежнее поколение людей некогда было истреблено.

Когда вновь вырос и созрел виноград, Ной запил. В вине он искал забвения того, что был орудием и соучастником злодейства, смысл которого все меньше и меньше понимал. О чем бы он ни думал, о чем бы ни размышлял, он неизменно приходил к выводу, что во всем виноват бог. Если человек развращен и порочен, кто за это в ответе? Кто сотворил его таким? Стоило ли создавать людей только затем, чтобы потом погубить их? Почему мир устроен так неразумно, что одно живое существо пожирает другое? И зачем было уничтожать всех без разбора — и правых и виноватых? Один вопрос преследовал Ноя неотступно: он никак не мог взять в толк, почему для истребления живых существ была выбрана вода, если многие твари именно в воде-то и обитают?

Он совсем опустился, не заботился даже о том, чтобы как-то прикрыть наготу, беспробудно пил. Во всем его поведении было что-то вызывающее. Предавшись пьянству, распутству, безудержному сластолюбию, он умышленно и открыто посягал на все священные законы и установления. Когда подросли его дочери, он впал в грех кровосмешения. Если б он знал другие грехи или мог бы их придумать, он предался бы им с неистовством. Гнусности, приписываемые Лоту, на самом деле совершил Ной.

Все эти мерзости благочестивые писцы отнесли за счет другого, чтобы хоть как-то избежать конфуза: как-никак один-единственный праведник, которого господь бог во время всемирного потопа счел достойным спасти от гибели, и тот в знак протеста и в жажде искупления открыто встал на путь пьянства, порока и богохульства. Но дух преданий, надо полагать, весьма устойчив: этот другой — Лот, на которого писцы взвалили все те непотребства, в коих старались обелить Ноя, — оказался, словно брат близнец или двойник, единственным праведником, в свой черед избежавшим всеобщего возмездия; только на сей раз орудием кары явился огонь, а огонь заставляет кипеть воду, превращая ее в пар, и не щадит ничего живого.

Жильбер Сесброн — парижанин, внук издателя сочинений Ламартина. Закончил Высшее политехническое училище. В годы второй мировой войны — офицер связи в частях английской армии. Его духовное формирование протекало под сильным влиянием писателей-католиков — Леона Блуа, Шарля Пеги, Жоржа Бернаноса и Франсуа Мориака.

В юности Сесброн выпустил книгу стихов «Поток» (1934); первый роман «Парижские юродивые» (1944) определил его путь в прозе. Проповедь буржуазного филантропизма и христианской морали (роман «Наша темница — это царство божие», 1947) — суть его творчества. Сцены нищеты парижской рабочей окраины в романе «Святые шествуют в ад» (1952) создают нарочито сумрачный фон, оттеняющий лик священника-рабочего. Воскрешение Сесбро-ном популистского культа обыденного буржуазная критика объявляет «новой ориентацией в искусстве», а его приверженность к «подновленным» устоям буржуазной семьи (роман «Убивают Моцарта», 1966), церкви и государства с похвалой противопоставляется ею критическому духу романов Мориака и Мальро.

Правда, не все творчество Сесброна укладывается в русло охранительной литературы; и у него буржуазный мир со всеми его привилегиями и благополучием для немногих ассоциируется со знойной пустыней, вызывает порой саркастическую усмешку. В эссе «Страж зари» (1965) Сесброн тревожно размышляет о необходимости равенства всех «рабов божьих» в атомную эру.

Рассказы — наиболее жизнеспособная часть творчества Жильбера Сесброна. Подчас они нравоучительны и назидательны. Художник симпатизирует беднякам, оставшимся без крова; порицает черствых богачей, отказавших в приюте женщине на сносях (характерно название этого бичующего рассказа — «Люди злой воли»); осуждает миропорядок, где разумом и волей людей правит гибельная страсть к наживе. Но узок жизненный идеал Сесброна — одинокий подвижник.