Дождь не прекращался. Ковчег плыл теперь вровень с вершинами деревьев, все реже и реже торчавшими из воды. Вдали, за дождевой завесой, вырисовывались смутные очертания гор. На одной из самых верхних ветвей одинокой сосны Ной однажды увидал какую-то птицу с длинным хвостом. Он принял ее за фазана. Ной очень любил жареных фазанов и подумал, что давно не едал этого блюда. К своему удивлению, он вдруг ясно осознал, что спустя несколько дней после того, как закрыл дверь корабля, он незаметно для себя вообще перестал есть. Выполняя божье повеленье, Ной заготовил много всевозможной провизии. Но он сообразил, что ежедневно разносить еду обитателям ковчега не под силу ни ему самому, ни всем его сыновьям и их женам вместе взятым и что с этой работой им не управиться, трудись они даже круглые сутки, тем более что разным животным требовалась и разная пища. Ной либо просто не знал, чем кормить большинство из них, либо не имел подходящего корма, особенно если учесть, что тут было много хищников, а он взял в ковчег каждой твари по паре — не больше.

Если кроликам и овцам еще можно было давать траву, то лишних полевых мышей и кроликов для прокормления змей, ягнят и коз для насыщения львов, мух для пауков и пауков для лягушек у Ноя не было. Положение казалось поистине безвыходным. Но все обошлось благополучно: неразрешимая проблема разрешилась сама собой: у обитателей ковчега попросту исчезло чувство голода, и в первую очередь — у самого Ноя, а между тем никогда прежде он не забывал вовремя поесть. Вышло так, словно бы бог в последнюю минуту спохватился и все уладил: на время потопа он избавил живые существа от необходимости питаться, больше того — он начисто лишил их аппетита, вытравив из их памяти всякую мысль о еде. Не попадись Ною на глаза птица, похожая на фазана, он, пожалуй, ничего бы и не заметил. Удивительно то, что, несмотря на меры предосторожности, принятые господом богом, птица все-таки напомнила Ною про его любимое блюдо. Очевидно, эти меры касались только естественного чувства голода, но не распространялись на чревоугодие. Столь хитроумное соображение, продиктованное патриарху скорее человеческой слабостью, нежели глубокомыслием, помогло ему разгадать причину внезапного вмешательства всевышнего. Разумеется, Ной увидел тут не попытку бога исправить собственную оплошность, а новое чудо. По правде сказать, он был несколько удивлен, так как считал господа бога скуповатым на чудеса. А бог и без того явил уже немало чудес без особой надобности: не кто иной, как он, взял на учет всех животных, собрал их в одном месте (патриарх только сейчас подумал об этом), увеличил вместимость корабля… Однако разве всемогущий не мог обойтись без этого дождя, лившего сорок дней и сорок ночей? Разве не мог он простым волеизъявлением истребить все живое, оставив по одной паре каждого вида? Зачем потребовалось ему нарушать мировой порядок, который в конечном-то счете был установлен им же самим и ломать который он положил себе за правило лишь в крайних случаях, не размениваясь на мелочи, и притом не столь грубо и примитивно? Нечестивая мысль едва не задела Ноя своим крылом. Еще немного, и он счел бы бога непоследовательным. В самом деле, кому понадобилась эта медленная агония стольких живых тварей? Кому нужно это жидкое месиво, которое годами теперь не просохнет?..

Однако Ной тут же стал себя корить: что это, право, за мысль взбрела ему в голову? Раз уж было решено собрать в тесном — по необходимости — ковчеге из кипарисового дерева по одной паре каждого животного вида, то чего, собственно, и ожидать? Но тут его стала мучить другая крамольная мысль: неужели, думал он, у всемогущего, который может сделать все, что пожелает, по единому слову которого возник свет, неужели же у него не нашлось более быстрого и менее мучительного способа осуществить задуманное?

Между тем от чувства голода были избавлены только животные, разместившиеся в ковчеге. Через смотровое окошко корабля патриарх увидел зверей, нашедших пристанище на скалистом утесе. Этих несчастных мучил голод, и они ожидали подъема воды как избавления, ибо могучий инстинкт жизни не позволял им утопиться по собственной воле. Все они выбивались из сил, лишь бы удержаться на незатопленном еще клочке суши. Было что-то бессмысленное и раздирающее сердце в этой отчаянной борьбе, которую они вели, лишь бы продлить свои мучения, — но вместе с ними и жизнь! — хотя бы еще на несколько часов. Однако Ноя это не трогало. Он остался равнодушен и тогда, когда на крыше овчарни, вблизи которой проплыл ковчег, увидел женщину, силившуюся удержать на своих слабых плечах малыша, дабы ребенок пережил мать хотя бы на одно мгновение. Было ясно, что единственное ее желание — это выполнить свой долг до конца. Она подчинялась изначальному закону природы и извечному установлению божьему, по которому сын переживает родителей, и тот, кто пришел в мир позже, не покинет его раньше того, кто старше годами. Хоть эту основу мироздания она пыталась отстоять. Ною все было безразлично. Ему и в голову не пришло, что новорожденный младенец — существо еще более безгрешное, чем сам он, Ной, при всей его образцовой непогрешимости. А ведь это был один из тех младенцев, которых богу полагалось бы спасти, впрочем, как и других невинно убиенных, которых позднее, в Вифлееме, он тоже не уберег от гибели.

Ной, надо признать, был весьма далек от подобных мыслей. Ведь сказано в Писании, что отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина. К тому же закон гласил: грехи родителей тяготеют над детьми до седьмого колена. В грехах погряз весь мир, и просто не верилось, чтобы кто-нибудь остался незапятнанным. На гибель обречены были все живые твари, кроме тех, что должны дать жизнь новым поколениям. Поэтому Ной без малейшего сострадания смотрел на несчастную, которая, стоя уже почти по горло в воде, из последних сил пыталась удержать над головой свое дитя.

Вдруг женщина пошатнулась и упала, словно от неожиданного толчка. Вода забурлила, образовался водоворот, и совсем близко, всплеснув треугольными плавниками, проплыли какие-то огромные рыбы. Приятно было смотреть на их ловкие стремительные движения. Над водой, побагровевшей от крови несмотря на проливной дождь, взметнулось белое рыбье брюхо. Затем все успокоилось. И кровавый след исчез.

Ной никогда не видывал таких крупных и таких прожорливых рыб. Чем питаются щуки, он, разумеется, знал, но что существуют рыбы, пожирающие людей, он не имел понятия: ведь жил-то он далеко от моря. Поскольку в ковчеге были представлены животные всех пород, Ной решил было, что на досуге поищет среди своей коллекции соответствующую пару рыб. И тут голова у него пошла кругом: в ковчеге не оказалось ни единой рыбы. Сомнений не было: потоп не только не причинял рыбам вреда, но, напротив, даже радовал их, а вместе с ними и всех прочих обитателей водных глубин. Поэтому Ною и не пришлое устанавливать в ковчеге аквариум.

Всю эту ночь патриарх не сомкнул глаз. Луна освещала непрерывные потоки дождя, а наш праведник все ждал и ждал, когда же в воде вновь появятся рыбьи плавники. Он буквально оцепенел, словно завороженный загадкой, которую не мог разрешить. Нет, не зверство, свидетелем которого он был, явилось тому причиной. Акула подобна тигру или вулкану: человек перед нею бессилен. Если акула пожирает мать вместе с новорожденным младенцем, — в этом нет ничего странного, по крайней мере, в обычное время. Было бы куда удивительнее, если б она отказалась от такого лакомства. Ной прекрасно понимал это и считался с тем, что естественные законы его не касаются. Но Иегова (или кто бы то ни было) создал Ноя человеком неглупым и рассудительным, так сказать, существом мыслящим, к тому же он наделил его чувством справедливости или, вернее, одной из возможных справедливостей. Но при всей узости и ограниченности своих суждений, в чем он сам отдавал себе отчет, и благодаря присущей ему логике, за которую он не отвечал, но которой тем не менее следовал, Ной никак не мог согласиться, что, скажем, какой-нибудь пескарь ценнее воробья, а карась важнее землеройки; об акуле уж и говорить нечего!