— А им плевать, кто при чем!

— Но можно же доказать! Неужели во всей Франции не осталось ни одного человека, чтоб нас защитить?

— Защитить! — насмешливо протянул чей-то голос. — Под Седаном нужно было защищаться.

— А что они, по-вашему, с нами сделают?

— Расстреляют! — отрезал все тот же невидимый собеседник, и в голосе его прозвучала злорадная насмешка, как будто ему хотелось, чтобы и товарищи по несчастью разделили одолевавший его страх.

— Как же так? Без суда?

— Будут они тебе стесняться!

— Это же… — начал было Пюпар. — Этого только не хватало!

Ему вдруг открылся весь ужас их положения. Он понял, что ему грозит расстрел, ему, который с детства жил в вялой покорности. И упрекнуть себя, если уж говорить начистоту, в отношении оккупантов ему было не в чем. Ну, раза два-три не сдержался и болтнул лишнего, просто так, из духа противоречия. Ведь это же истинная правда! Мизерная работенка и лишения — вот он, итог всей его жизни. Ежедневные, однообразные до тошноты поездки по клиентам, причем он себе за железное правило взял — никаких жгучих вопросов не поднимать: в торговом деле своих собственных мыслей иметь не положено. Не вожжаться с бошами, не противодействовать им — вот какого принципа он держался… И после нескольких лет оккупации влипнуть по-идиотски, так сказать, расплатиться за какого-то болвана, вздумавшего ни с того ни с сего палить из револьвера! Куда как хитро стрелять в ничего не подозревающих бошей. Но какая подлость, взять и сразу же смотаться, а за тебя пусть расхлебывают другие. Пюпар всегда не одобрял террористических актов. Он высунул голову и обратился к солдату:

— Это же какой-нибудь террорист стрелял! Когда нужно было драться, он — в кусты, а теперь победителю в спину пуляет! Совершенно с вами согласен, такую сволочь расстреливать мало!

— Заложник! — проревел солдат, и мощный удар отбросил Пюпара в глубь грузовичка.

— Экие гады, — пробормотал он, неизвестно кого имея в виду, террористов или немцев.

— Чего ты суетишься? Не все ли равно, как сдохнуть… — донесся из темноты все тот же насмешливый тенорок.

Внезапно Пюпар до боли ясно ощутил вкус того самого огрызка колбасы, о котором он думал, шагая по авеню Версаль. Даже нёбу стало сладостно от запаха копчености! Сейчас он страстно жаждал, больше всего на свете жаждал этого огрызка, самую крепкую свою связь с жизнью и будущим. Немцы не взяли его документы. И он подумал, что если позволил втолкнуть себя в эту колымагу, значит, ему конец. И, значит, никакой справедливости не существует.

Спустилась ночь, беспросветная военная ночь. Пюпар спрыгнул с грузовичка и, выписывая зигзаги, бросился бежать по мостовой, чувствуя только, как кровь гулко стучит у него в висках.

Оба солдата выстрелили почти одновременно. Пюпар ткнулся головой в землю, дважды перекатился по мостовой, как зверь, сраженный охотником, и из его тела, изрешеченного пулями, уже наполовину мертвого тела, вырвался крик, подсказанный гневом, древний крик предков:

— Да здравствует Франция!

Ж.-М. Дюбуа так ничего и не узнал о смерти Пюпара. А ведь она могла бы подтвердить его правоту и послужить оправданием в собственных глазах. Она явно доказывала, что Пюпар был просто-напросто жалким неудачником, из тех, кому никогда ни в чем не везет и кто расплачивается за чужие грехи. А поэтому не следует слушать их советов, все их рассуждения — сущий вздор.

Однако за несколько недель до своей кончины Пюпар сумел заронить каплю яда в душу Ж.-М. Дюбуа, и едкая капля эта разъедала ему нутро. Там, где Ж.-М. Дюбуа ожидал встретить восхищение, он наткнулся на презрительную дерзость. И от кого бы! — а то от голодранца, который, видите ли, кичится своей неподкупностью. «Ей-богу, смех да и только!» — твердил про себя Ж.-М. Дюбуа. Но смеха почему-то не получалось. Пюпар был его старым приятелем, еще со времен общей их нищеты. Они вместе мерили парижские мостовые в одних и тех же кварталах, выпивали в одних и тех же кабачках, вместе вечерами подбивали итоги своих комиссионерских трудов. И сейчас, став человеком богатым, Ж.-М. Дюбуа хотел бы по-прежнему дружить с Пюпаром.

— Верно говорят, что деньги разлучают людей! — горько заметил он.

— Отстань от меня со своим голодранцем, — огрызнулась Мими. — Пусть сдохнет!

— Ведь и я, я тоже вышел из народа! — не унимался Ж.-М. Дюбуа. — И мне вначале приходилось не сладко. И я бы остался таким же жалким дурачком, как Пюпар, не будь этой войны, когда все для меня так удачно повернулось…

— Но ты же, Жан-Map, в тюрьме сидел! А у него, скажи сам, хватит ли духу угодить за решетку? Если человек боится попасть в тюрьму, ему в наши дни грош цена!

Но Ж.-М. Дюбуа, богач, загребавший деньги лопатой, был, так сказать, нравственно во власти мертвого Пюпара, отравившего его своими желчными речами. В той среде, где сейчас вращался Ж.-М. Дюбуа, трудно было удивить кого-либо успехами. И мучился он потому, что его не понял старый дружок, которому он желал только добра и к которому отнесся столь великодушно.

Сейчас он был не так упоенно счастлив, как в начале своей карьеры. Словно клещами зажало его между Ми-ми и Леони, которые ревновали и устраивали ему сцены, и обе то и дело требовали с него денег. Незаметно для него самого и его потребности все возрастали. Он стал добычей тех забот, что омрачают жизнь миллионеров.

Наступила весна сорок четвертого, все жили в ожидании великих и решительных событий. Ж.-М. Дюбуа продолжал хорохориться:

— И вы, вы верите в эту высадку? Да они, ваши англичане, все до одного перетонут!

Своим убеждениям он не желал изменять. Он сотрудничал с бошами и не стыдился говорить об этом открыто, а те, кому это не по вкусу…

— Духа ваших англичан не выношу! — заявлял он.

И повторял эти слова повсюду, не слушая советов мсье Проспера.

А тот и не думал сворачивать своих дел, совсем наоборот. Он считал, что золотой век может прийти к концу. Он, мсье Проспер, был прозорлив! Недаром последние полгода он потихоньку давал деньги на Сопротивление. Поначалу не крупно — тридцать — пятьдесят тысяч франков. Но он чувствовал, что близится минута, когда придется пожертвовать и несколькими миллионами.

— Легче на поворотах! — советовал он Ж.-М. Дюбуа. — Ситуация может со дня на день перемениться. Постарайтесь устроить так, чтоб у вас была заручка в обоих лагерях.

Но уязвленный Ж.-М. Дюбуа не хотел внимать мудрым речам. «Я ему, Пюпару, еще покажу, — твердил он про себя. — Непременно его разыщу…» Это стало у него чуть ли не навязчивой идеей. Он желал теперь победы немцам, желал из-за Пюпара, просто, чтобы доказать ему, что тот поставил на битую карту. «Ну кто, старик, кто оказался прав?» А когда он создаст себе прочное положение в Новой Европе, он устроит работенку и Пюпару. Такова будет его месть, единственная.

Произошла высадка. В это время Ж.-М. Дюбуа как раз находился в Нормандии, куда он вообще часто заглядывал по делам и где, из-за хвастливого своего языка, приобрел прочную репутацию коллаборациониста. Он нарвался на засаду макизаров. При обыске у него нашли удостоверение, скрепленное немецкими подписями и печатями. Таким образом, слухи подтвердились официально, случай был более чем ясен: предатель.

Ж.-М. Дюбуа пытался было что-то доказывать, но только заработал несколько ударов прикладами. Макизары решили расстрелять его на месте. Времени у них было в обрез; их ждали более важные и более опасные дела. Не тащить же им за собой пленного.

А Мими, с которой сорвали все ее побрякушки и туалеты и вдобавок накидали по морде, пронзительно вопила. Глядя на автоматы, она совсем зашлась от страха. Молодые макизары, взбудораженные, небритые, свирепые, были похожи на разбойников. Покровительство немцев обернулось здесь только во вред.

Но вдруг ее осенило:

— Изнасилуйте меня, мальчики! — крикнула она им. — Вот тогда вы убедитесь, хорошая я француженка или нет.

Но макизарам как-то не улыбалась эта идея — насиловать даму по ее же просьбе. Или они слишком торопились. Или просто слишком ее презирали. Лишь двое-трое ответили ей грубым словом. И при этом еще надавали пощечин, как бы желая показать, что сейчас, мол, не до учтивостей и не до разных там удовольствий. К тому же они намекнули, что можно, конечно, и изнасиловать, но это еще не значит, что расстрел отменяется. Потом они бросили голозадую Мими среди деревенских просторов. Да еще ее же губной помадой намалевали ей на спине свастику, чтобы, пояснили они, ее сразу распознали дружки-боши.