Когда он пришел в себя, рассветное небо бледнело. Он лежал, запрокинув голову, на спине, среди груды врезавшихся в тело камней, а над ним вздымалась отвесная скала. На вершине этого гладкого, как стена, утеса Дюге заметил трепетавшие на ветру, одетые листвой, дубовые ветви. Острый булыжник впивался ему в затылок, терзал поясницу. Дюге попытался привстать, но только он шевельнул рукой, как тут же скатился по крутому склону на каменную осыпь. Он полетел кувырком, то перекатываясь со спины на живот, то опрокидываясь вниз головой, и тщетно пытался уцепиться за траву, за выступы горной породы. Но вот он натолкнулся на какое-то деревце, и ему удалось сесть. Он ощупал себя: благодаря кожаному шлему, голова почти не пострадала, хотя кровь текла ручьем. Дюге сильно ушиб плечо и спину, но руки были целы и невредимы. И на этот раз его встреча с землей завершилась для него благополучно. Так ли благополучно завершится и встреча с людьми? Едва наступит день, кто-нибудь заметит обломки самолета и поднимет тревогу. Начнется облава, его поймают, предадут военному суду…

Легкие облачка на востоке из темно-лиловых стали ярко-красными. Еще невидимое солнце золотило вершины, чеканило рельефы, придавая скалам причудливые очертания. Гребни гор по обе стороны лощины, рисовали фантастический пейзаж. Высеченная в камне неким изумительным скульптором, возвышалась вереница крепостных замков; их отвесные стены взмывали куда-то к облакам, в головокружительную высь. А дальше то в воинственных, то в задумчивых позах застыли какие-то каменные великаны, уродливые гномы в странных колпаках, нахлобученных по самые уши или небрежно сидящих на макушке, бородатые епископы в митрах и сутанах до пят, величавые воины, могучей дланью грозящие звездам. То была чудовищная схватка циклопов, мановением волшебного жезла превращенных в камень. От этой апокалиптической битвы не осталось ничего, кроме навеки застывших подле своих разрушенных крепостей недвижных исполинов, этих пленников гор, и огромных, величиною с дом, валунов, валявшихся тут и там на крутых склонах, — гигантских камней, которые они швыряли некогда друг в друга, легко перебрасывая их через ущелье.

Солнце встало. Бескрайняя осыпь простиралась вокруг летчика. Среди скал и обломков горных сланцев, рядом с тернистым можжевельником, цеплялись за бесплодную почву корявые, низкорослые дубки, своими ветвистыми корневищами сдерживая камнепады. На противоположном, еще не освещенном склоне Дюге заметил вскарабкавшуюся до половины хребта каштановую рощицу, повыше — беспорядочно громоздились чахлые деревца, вперемешку с колючим кустарником, и снова — скалистые осыпи и розовые пятна вереска.

Мрачные, дикие места. Однако внизу, в глубине лощины, там, где неслась горная река, примерно в полукилометре, пилот угадывал, судя по голубым дымкам, затерявшуюся среди зарослей деревеньку. На противоположном склоне виднелись две брошенные фермы с заколоченными ставнями. Серые, как эти горные валуны, дома были от них почти неотличимы. Чтобы спрятаться там, нужно было спуститься вниз и выйти на дорогу, рискуя натолкнуться на какого-нибудь крестьянина.

Как быть? Идти вверх или вниз? Дюге казалось, что одинокие труженики, живущие среди своих овец, лицом к лицу с природой, менее опасны. К тому же на безлюдных плоскогорьях ему не угрожает, как в деревне, случайный донос сварливого соседа. Дюге решил идти вверх. Запрятав парашют в расщелине скалы, он стал карабкаться по отвесному склону, цепляясь за скальные выступы и пучки травы. По земляному желобу, зажатому между каменных глыб, он, запыхавшись, добрался наконец до вершины утеса, откуда просматривалась лощина. На дне ее петляла ниточка стремнины, кое-где Перерезанная белой бороздкой порогов. Дюге сделал несколько шагов, взобрался на пригорок, поросший тощей травой и разбросанными то тут, то там тщедушными, высохшими деревцами. Вокруг, куда ни глянь, тянулись такие же каменистые возвышенности, угрюмые, голые холмы — ни деревца, ни тропинки, ни хижины, — унылый, усеянный скалистыми глыбами пейзаж лунной пустыни, где, казалось, никогда не ступала нога человека.

Над плоскогорьем носился холодный ветер. Но Дюге, карабкаясь вверх и вниз по холмам, обливался потом. Он стащил с себя меховой комбинезон и шлем и остался в мундире цвета хаки с блестевшими на отворотах золотыми нашивками. Счастливая звезда привела его в один из тех немногих уголков, которыми, ввиду их безмерного убожества, пренебрег захватчик. Здесь, на этих вершинах, нечего опасаться ареста. Тогда как враг захватил города и села; тогда как из концлагерей и каторжных тюрем неслись стоны, вопли и предсмертные хрипы и тысячи обреченных покидали камеры пыток только затем, чтобы очутиться под пулями карательного отряда или под ножом гильотины; тогда как вся Франция — от края и до края — стала огромной бойней, огромным рынком рабов; когда прислужники палача затевали зловещие облавы, — здесь, между небом и землей, он по-прежнему оставался свободным… В любом другом месте этой гигантской каторжной тюрьмы на него накинулись бы жандармы — немецкие или французские, — и он гнил бы уже в каком-нибудь каменном мешке, избитый, замученный, может быть, до смерти. Но здесь, на плато, нависшем над преисподней, он бодро шагал в своем военном мундире, и неприступность этой пустыни, овеваемой извечно неуловимым, вольным ветром, спасала его от бошей.

Много часов подряд блуждал он по этим иссохшим холмам, не находя на твердой, как хорошо утоптанная дорога, земле никаких следов — ни тележного колеса, ни человеческой ноги. Наконец, взобравшись на пригорок, он различил внизу, в ущелье, какие-то серые строения, стоявшие среди вспаханного поля. Казалось, то был оазис, окольцованный невозделанными бесплодными землями холмистой гряды.

Постучаться в двери этой фермы? А может быть, лучше подождать где-нибудь неподалеку, не появится ли одинокая человеческая фигура?

Так он размышлял, когда внезапно до его слуха донесся перезвон бубенчиков. На едва заметную кочковатую дорогу, пролегавшую чуть пониже, из ложбины, подпрыгивая на ухабах, выехала двухколесная телега, запряженная с трудом семенившей лошадью.

Дюге бросился к упряжке и преградил ей путь. Удивленный возница, натянув вожжи, зажав кнутовище в руке, внимательно его разглядывал.

— Не бойтесь! — крикнул ему Дюге.

Крестьянин спрыгнул на землю.

В горле у пилота пересохло. Сомнения одолевали его. Не решаясь заговорить, он взглядом изучал возницу. То был хоть и сгорбленный, однако довольно рослый крепыш лет пятидесяти, с большими, навыкате, пронырливыми глазами, не лишенными лукавства, но все же добродушными. Кирпично-смуглую кожу избороздили морщины. Он был курнос, и над треугольником коротко подстриженных усов зияли широкие ноздри; приоткрытый рот обнажал длинные желтые зубы. На крестьянине была плоская шляпа, развевающаяся на ветру черная блуза и темные штаны. Словно приготовясь к обороне, одной рукой он держался за оглоблю, а в другой зажал кнутовище и ждал объяснений, уже догадываясь, в чем дело.

Дюге наконец собрался с духом:

— Я, как видишь, нечаянно с неба свалился… Летчик… Француз… Теперь наша база в Англии… Если схватят меня полицаи или немцы, мне несдобровать… Не миновать виселицы…

Крестьянин почесал затылок.

— Ишь ты! Стану я совать нос не в свое дело!.. Тогда, пожалуй, и мне виселицы не миновать… Сыщите кого другого…

— Зачем же? Раз уже мне повстречался ты…

Крестьянин недовольно проворчал:

— Не один же я тут, на плоскогорье…

— Да, но встретил-то я тебя…

— А повстречали бы полицаев?..

— Я бы не показался им на глаза.

— Знаете ли, молодой человек, не так давно боши приходили к нам на фермы — они и грозились, и награду сулили, если кто парашютистов выдаст…

Дюге взорвался:

— Ну, и выдавай меня! Денежки-то лучше, чем виселица!..

— Не нужны мне ихние деньги! — заорал крестьянин. — Ну-ка, проваливай! Я тебя видеть не видывал… Уж будь спокоен, я-то тебя не выдам. Не полицай какой-нибудь! Но хлебнул я горя еще в ту войну, и жена у меня… и землица… добро всякое… мне моя шкура дорога!