Когда старик Меле проходил по бугристой дороге мимо дома Фрешей — Меле жили повыше — и замечал их отдыхающую дочь, на лице его появлялась едва заметная ухмылка. Молодая женщина не обращала на него внимания, и муж ее — тоже, но если мимолетную насмешку на худом обветренном лице Луи перехватывал Бертран, его передергивало. Ему казалось, что старик Меле говорит: «Гляди-ка ты, разлеглась! Вот еще новости! И кресло купили, и доктор по два раза в месяц, и нянчатся с нею, и холят… Да только к чему вся эта комедия? Ради ребенка, который умрет, не успев родиться!.. Да, гнилая, видать, у них порода!»

Хуже всего было то, что он действительно говорил это, — разумеется, не в присутствии Бертрана, а так, за глаза: обмолвится иногда то почтальону, то в кабачке, когда зайдет разговор. Он не язвил, не злословил открыто, он только вздыхал, глядя вдаль, и бросал: «Да, гнилая, видать, у них порода!»

Старики никогда не говорили друг другу ни слова. Лет десять назад, после долгих лет молчания, однажды вечером они сцепились на горном лугу как волки. Никто этого не видел, кроме пастушонка, но мальчик наблюдал лишь конец драки, да и то издали. Он-то и рассказал обо всем. Старики вернулись домой с изодранными в кровь, распухшими лицами, и снова — молчание, снова насмешливые взгляды, опять словечки, брошенные будто невзначай односельчанам.

У Луи Меле были женатый сын и дочь на выданье. Сын привел в дом невестку, и у них уже родилось трое детей, три мальчика. Вот это потомство! Но Бертран подергивал подбородком, втихомолку плевался и ворчал: «Потомство шлюхи!»

Все знали, что у невестки Луи, до того как она вошла в их дом, кто-то уже был. Почему она за него не вышла? В делах сердечных случается всякое. Однако обзывать ее шлюхой не было причины, а Бертран нет-нет да и обронит такое словцо. И еще многое в таком же духе: что дочка их, дескать, кончит плохо, что она уже шляется, — того и гляди, принесет в подоле ублюдка, что женщины в семье Меле и хозяйки-то никудышние, и мотовки, и в доме у них всегда кавардак…

Иногда Бертран поднимался в принадлежавшую ему небольшую рощицу, расположенную выше усадьбы Меле, у самого гребня горы. Он держался левой обочины дороги, подальше от ненавистного дома, словно в нем обитала чума. Он не смотрел в их сторону, воздерживался от насмешек: он глядел мимо, на вершину горы, выражая тем свое презрение. Детишки, игравшие иногда у порога, сразу смолкали или начинали шептаться, — они уже знали, что старик, бредущий вверх на нетвердых ногах по другую сторону дороги, ненавидит их и они должны платить ему тем же.

Словом, обе семьи во всем противостояли друг другу. В деревне это даже вошло в поговорку. Если кто начинал ссориться, говорили: «Ну, эти кончат, как Фреши и Меле!»

Дома стояли у самой дороги; позади них, по отлогому склону, тянулись поля, а дальше, на крутизне, — пастбища, доходившие до лесной опушки. И так как дом Меле стоял выше по дороге, то и поля его поднимались в гору. Но у него был изрядный кусок ровного поля, клином врезавшийся во владения Бертрана. Там у Луи Меле стоял амбар, а совсем рядом находился луг Бертрана, где бил родник, струившийся в старый водоем, из которого поили скот, — чистый и свежий родничок, пришедший сюда под землей откуда-то издалека. Никто никогда не видел, чтобы кто-нибудь из семьи Меле приблизился к роднику Бертрана. Прежде всего, они никогда бы этого не сделали из презрения к врагу. К тому же они знали, что старик всегда начеку и что он просто прогнал бы их, как воров. Между тем им было бы очень удобно пользоваться родниковой водой. Их собственный колодец находился гораздо выше. Работая поблизости, они порой изнемогали от жажды, а тут, всего в нескольких шагах звонко журчала вода.

А потом Бертран соорудил стену. Строя ее своими руками, он как бы воплощал в ней всю свою ненависть. Чтобы уберечь поля, главным образом от скота, обычно складывают низкую ограду из сланцевых плит или из булыжника. Эти невысокие заборы, через которые ничего не стоит перешагнуть, быстро разваливаются. Но стена Бертрана, ограждавшая родник, была самой настоящей стеной, выше человеческого роста; старик воздвиг ее без посторонней помощи и часто проверял, не разрушается ли она. Он не только сложил камни и скрепил их цементом, но еще и побелил известью. Ничего не скажешь, стена что надо! Каждый год он ее удлинял и надстраивал все выше и выше.

В жаркие дни, когда соседи работали в своем амбаре или рядом на поле, Бертран поднимался к водоему, подставлял сложенные ковшом ладони под холодную струю и выпивал несколько глотков. Это была его вода: те, другие, ее не получат.

Он усаживался у родника и любовался долиной, фиолетово-розовыми хребтами гор, четко рисовавшимися на бледном небе со стороны Венаска. Порой из-за стены до него доносился мужской голос: кто-то бранился или жаловался; иногда он узнавал голос Луи. Тогда Бертрану представлялось, что старик жалуется на жажду, что ему хочется пить, но к роднику подойти он не может.

Солнце освещало белую стену за его спиной. Горячий камень издавал сухой, терпкий запах, смешанный с ароматом полей. Старое вишневое дерево, сочившееся янтарной смолой, протягивало над водоемом тяжелые ветви, Бертрану казалось, что сам он похож на это дерево. Он помнил его молодым и хрупким. Теперь жизнь дерева идет к концу, но оно по-прежнему склоняется над родником, осеняя его тенью, как человек, стерегущий свое добро…

Внизу тарахтела молотилка, запах бензина, смешанный с запахом зерна, плыл по раскаленным улочкам деревни. Скрипели тяжело нагруженные телеги. Стояла жаркая погода, и люди изнемогали от усталости. Уборка закончилась, до косьбы отавы выдалось несколько дней передышки.

Было все еще нестерпимо жарко, особенно на этом, обращенном к югу склоне. Птицы, пропевшие на заре все свои песни, давно умолкли. Солнце яростно обрушивало жгучие лучи на горные склоны. Старухи, сидя у порога, вздыхали: «Нет, такого пекла еще не бывало!..» Зной становился все удушливее. Люди ждали грозы, это было бы облегчением. Трава зачахла и начала желтеть. Листья на виноградных лозах совсем пожухли и свернулись, как осенью…

В тот день, после полудня, поднялся легкий ветерок. Деревня словно замерла под своими черепичными и соломенными кровлями. На пустынных улицах, покрытых белой пылью, — ни души. Даже куры, притихнув, перестали рыться в поисках пищи. Тишина. Дома будто опустели. Мужчины спали в выбеленных известкой комнатах или в амбарах, женщины либо прилегли отдохнуть, либо сидели неподвижно в холодке подле погреба или сарая.

Но вот поднялся ветер; это было первое дуновение, оживившее землю. Легкими завитками закружилась пыль. На склонах все еще палило солнце. Леса резко выделялись на блеклом неласковом небе. Потом небо стало темнеть; неистово, на все голоса, загудел ветер. Внезапно солнце исчезло. Люди беспокойно ворочались с боку на бок на своем ложе, вытирая рукой липкий от пота лоб. Нет, такого пекла еще не бывало…

Старик Бертран встал с постели и спустился в кухню, машинально теребя обеими руками подтяжки. Он подошел к крану, взял с полки стеклянную кружку и, запрокинув голову, долго и жадно пил. Затем он вытер рот. С заспанным лицом появился зять. Старик протянул ему кружку. Тот тоже напился и стал скручивать папиросу. Бертран подошел к двери. Приподнялась полотняная занавеска, и дочь внесла в комнату ворох белья.

— Того и гляди, начнется, — сказала она.

Старик взглянул на небо. Можно было подумать, что наступила ночь. Тучи сгустились и заволокли небо до самого леса; кое-где над горными хребтами оно стало чернильного цвета и слилось с темными вершинами сосен.

Не было слышно ни звука, смолкли птицы, угомонились собаки. Доносился лишь шум ветра, шелестевшего в сухих листьях и в спаленной траве.

Старик взял со стола пачку табаку и положил на ладонь небольшую щепотку. Не спеша он стал скручивать папиросу, — больше заняться было нечем. Белье уже занесли в дом, коров загнали в хлев. Гроза готова была разразиться. Оставалось только ждать.