— Да, старик, да. Не рассчитываешь же ты, что палочка открывателя источников укажет тебе, где лежит клад, а?
Необходимый инвентарь, который требовался, согласно списку, составленному моими заботами в сотрудничестве с Джимми и Чарли, стоил минимум две тысячи боливаров, двести восемьдесят тысяч франков плюс еще какая-то мелочь. Список был очень полный. Кроме комплекта инструментов, которые я сразу указал моему компаньону Жаку-Дурню Какбишьего, мы прибавили еще два прецизионных термометра. Если верить методу, придуманному нами за те полчаса, что мы потягивали виски, а затем выраженному в алгебраических формулах на четырех страницах бумаги в клеточку, достаточно зарыть оба эти инструмента в землю на метр двадцать глубины. Расстояние одного от другого по поверхности должно равняться семидесяти семи метрам тридцати пяти. Отвесу стоимостью в семь боливаров тоже была отведена роль. Создав с помощью дорогостоящего портативного генератора магнитное поле, можно рассчитать его интенсивность, пользуясь приобретенным по баснословной цене амперметром… Я точно не помню, что следовало дальше, но если верить способу употребления, который мы начинили ссылками на Жоржа Клода и на Бранли (Эдуарда), результаты должны были оказаться весьма ценными, чтобы не сказать неоценимыми.
Для Дурня Какбишьего заработать такие деньги было делом нелегким. Тем более что он окончательно запутался стараниями Вруна. Тот позаботился, чтобы он потерял место в заведении корсиканца. Жак и без того уже трудился два полных рабочих дня: один официантом, другой докером по ночному тарифу за сверхурочные часы. Теперь ему пришлось искать работу на дневное время. Ночью он продолжал, не жалея спины, разгружать товарные пароходы. С десяти утра ворочал бочки весом в двести кило. Он покорно сокращал свой бюджет на питание, поэтому ослабел и уже выбивался из сил. Постепенно он утратил сходство с гориллой, сначала стал похож на шимпанзе, потом на семнопите-ка, на макаку, на сапажу. После пяти месяцев экономии и работы он стал походить на больную, чахоточную уистити.
Я уже говорил, что шутки мы любили жестокие. Поэтому до того как поднять занавес над последним актом, мы позаботились, чтобы Жак усладился предвкушением финального разочарования.
В тот день Дурень Какбишьего заявился ко мне в семь утра. Его глаза блестели, на скулах играл румянец, изо рта дурно пахло.
— Дать сигарету?
— Я бросил курить, — слабым от жара, но гордым голосом ответил он.
Затем он вытащил из кармана пачку бумажек — красных, зеленых, синих; закашлялся, потом сказал:
— Так, значит, все в целом обойдется в две тысячи боливаров?
— Увы! Мы подсчитали слишком в обрез. Для полной уверенности, что хозяин лодки будет молчать, ему надо как следует заплатить.
Он с трудом закрыл рот.
— Сколько?
— Хотя бы пятьсот боливаров сверх сметы.
— Ой…
— Что поделаешь, старик, молчание покупается дорогой ценой.
Ой не ой, но это так. Он довольно быстро подсчитал цену молчания: двести двенадцать боливаров — столько он заплатил в удешевленных товарах за автоматический пистолет и, не будучи излишне озабочен предстоящим дележом, на следующий же вечер попытался прикончить меня на углу улицы.
Недоедание и переутомление сделали свое — теперь Жака не сразу можно было узнать: тень, а не человек, бледный, истощенный. Он пустился наутек и исчез. Я слышал, как он дышит, коротко, прерывисто. Я не погнался за ним. У меня шевельнулось такое чувство, что я его не обокрал, впрочем, это его не оправдывало, потому что он не знал, что я его обокрал.
На наши добрые отношения этот инцидент не повлиял. Через три месяца наступил великий день: день отъезда.
Я взял на себя переговоры с хозяином рыбачьего судна, который должен был доставить Жака на Черепаший остров. Но Джимми решил самолично руководить погрузкой: в ящики вместо продуктов и инструментов упаковали гальку. И Жак в груженной камнями рыбачьей лодке отбыл темной ночью от берегов материка.
Это была грандиозная и незабываемая ночь. Врун угощал всех, кто только хотел. Тост следовал за тостом. У нашего пионера Черепашьего острова, должно быть, до рассвета звенело в ушах, поскольку каждый тост начинался за его здоровье.
И вполне справедливо: Джимми без ведома остальных — считая и нас с Чарли — сбыл с рук весь ненужный товар, приобретенный Жаком ценой таких лишений. Выручкой с этих украденных предметов Врун и угощал весь город. Видно, ему пришлось потрудиться, чтобы продать не слишком в убыток себе… или Жаку… Короче говоря, если судить по количеству пьяных, которые на рассвете с грехом пополам добирались по портовым улочкам к себе домой, Джимми выручил немногим меньше, чем было заплачено.
Слух оказался ложным: Черепаший остров не был необитаемым, он был населен. На какой-то несчастный квадратный километр его поверхности приходилось две тысячи семьсот змей. Демографическая плотность в десять раз большая, чем в Бельгии. И ни одна из населяющих его рептилий не принадлежала к безобидной разновидности пресмыкающихся.
Сверх того, эта унылая земля была лишена всякой растительности. С Пуэрто-Муэртского мола это было отлично видно. Но с противоположной стороны, глядевшей в открытое море, нелепо торчало одинокое дерево, развесистое, с низкими сучьями.
Джимми не нашел охотника на запас пресной воды, поэтому нашему предприимчивому искателю клада страдать от жажды не пришлось. Но я не представляю себе, от каких мучений, кроме жажды и холода, был избавлен несчастный Жак.
Для начала ни от ярости, ни от страха. Лодка шла уже обратным курсом более чем в ста кабельтовых от острова, Жак открыл ящик, второй, третий, двадцатый. И тогда понял, на что обречен. Вывезти морем на груду камней с цоколем вулканического происхождения двадцать ящиков гальки — и даже не усмехнуться! Я убежден, что это и в голову ему не пришло.
Джимми знал, что делает, когда нанимал лодку, которая в тот день случайно оказалась в Пуэрто-Муэрто, обычно же стояла у причала в ста километрах к западу; знал, что делает, когда давал указания хозяину лодки, ни под каким видом не возвращаться на остров, высадив пассажира. Напрасно Жак звал, напрасно надрывался от крика, исполнял на берегу острова танец отчаяния; напрасно он вошел в море по самые подмышки и вернулся на сушу, только убоявшись акул. Ветер был попутный, лодка весело шла своим курсом. Шла все быстрее. Шла так быстро, как никогда.
Жак ступил левой ногой на берег и тут очутился нос к носу с первой змеей.
Змеи. Змеи, снова змеи. Змея за змеей. Снова змея. Еще змея и еще. Опять змея. Словом: сплошные змеи.
Змея не нападает на человека, но она любопытна и бесцеремонна, как все дикие звери, за которыми не охотятся. И не пуглива. Две тысячи семьсот пресмыкающихся аборигенов Черепашьего острова продефилировали перед вновь прибывшим.
На ночь Жак решил искать пристанища на дереве, которое он увидел при высадке. Оно внушало доверие. Но сделать шаг по этой земле, владению рептилий, было невозможно. С рассвета он не стронулся с того места, на которое ступил, выйдя из воды. Когда судорога сводила ему ногу, он считал весьма опасным даже пошевелить онемевшими пальцами под холодным взглядом своих врагов с раздвоенным жалом. Солнце обжигало голову и глаза. Все тело, там, где оно не было защищено одеждой, пошло водяными пузырями.
Чтоб добраться до тени, он решил обогнуть остров, идя вдоль берега по воде.
Во время этого короткого путешествия, его два-три раза обгоняла какая-то волнистая, отливающая металлическим блеском черная с золотом живая лента, которую он не мог определить. К счастью для себя: за ним увязалась мурена, воодушевленная кровожадными замыслами. Увидя, что он поднялся на сушу, она пожалела о зря потерянном времени.
Жак благополучно добрался до дерева, ветки которого сулили приют. Сбитые с толку его обходным маневром, змеи расползлись, вернувшись к будничной жизни.
Жак взобрался на нижние ветки и тут же заснул.
