Он посмотрел мне в глаза и закончил период, скандируя слова по слогам:

— …значит, у него есть хватка!

Жак опорожнил свой стакан rhum and coc[10] и, позабыв, что он здесь официантом, махнул рукой, чтобы ему подали еще:

— Cantinero![11]

Две девицы громко расхохотались. Их хохот вернул его на землю. Он отодвинул свой стул. Чтобы сохранить чувство собственного достоинства при самой скромной профессии, достаточно, чтобы в душе у тебя не было чувства приниженности. У него оно было. Он принял со стола свой стакан, потом протянул руку за моим, уже обращаясь ко мне на «вы»:

— Что прикажете вам подать, месье Муре?

И вернувшись от стойки:

— Вот виски, месье Арман.

Ему нужен был переход: теперь он уже называл меня по имени… Через минуту он опять стал равным мне, авантюристом высокого полета, равным, хоть в чем-то меня и превосходящим, — в той мере, в какой это возможно между пэрами, — превосходящим совсем немного, однако благосклонным.

— Да, есть хватка, верно тебе говорю.

— По правде сказать, — заметил я, — ты это почувствуешь во всей силе только в тот день, когда будешь стоять на корме своей яхты, в каскетке с золотым галуном. А до той поры…

Он посмотрел на меня сначала с жалким, потом с обиженным видом и целую неделю дулся.

Я утверждал, что это хороший признак. Но Джимми и Чарли считали, что я дал маху, чтобы не сказать хуже…

В среду на Страстной Жак-Дурень Какбишьего снова подсел к моему столику.

— Скажи, Большая Саванна, ты же там был, в смысле золота это место хорошее?

— Сказать, что хорошее, не скажу. Золото там, правда, найдешь, — ответил я. — Кто вкалывает, я имею в виду работает двенадцать часов лопатой, киркой, лотком, — может рассчитывать на пятнадцать граммов в день.

Он свистнул. Я продолжал:

— Пятнадцать граммов в краю, где грамм самородка в двадцать два карата стоит ровно доллар, то есть сорок пять боливаров. Ты здесь больше имеешь.

Я прекрасно знал, что он не зарабатывает и четверти такой суммы.

Я вернулся в «Параисо» только через два дня, в Страстную пятницу.

— Я подумываю о Большой Саванне, — признался мне Жак.

Было три часа дня. Девицы, одетые во все черное, стояли в церкви на коленях. Они оплакивали смерть господа бога, пользуясь свободным от работы временем. Закон разрешает им выходить на улицу только под чьим-нибудь присмотром. Антонио был с ними. Жак один оставался на страже заведения. Момент был подходящий. Я воспользовался случаем.

— Понимаешь, в Саванне я жил и золото там нашел, и все же я туда не вернусь. Золото это не плохо. Но, с другой стороны, когда у тебя своя яхта и ты играешь на международной бирже…

Я вытащил из кармана три парижских газеты. Накануне я отправился за ними с одиннадцатичасовым самолетом в Боготу во французскую книжную лавку.

— Мне каждый день доставляют из Гавра биржевые курсы. Я плачу за это одному типу.

Я прижимист, и это известно, значит, могу рискнуть ложью такого рода даже без гроша в кармане. Скупой может себе позволить ходить обшарпанным и заказывать дешевую выпивку. Скупость вносит какую-то пикантную черточку, какую-то поразительную правдивость в образ авантюриста. Внушает уважение. Придает солидность.

Жак-Дурень Какбишьего водил пальцем по строчкам пунктира.

— Смотри, — сказал я. — Здесь ты платишь доллар за грамм золота. Там доллар идет по триста восемьдесят одному франку слиток весом в кило, понимаешь, кило, то есть тысяча граммов — и в восемнадцать каратов, такой слиток это шестьсот семьдесят тысяч франков. Ты заработал шестьсот семьдесят минус триста восемьдесят один, то есть двести восемьдесят девять франков на грамме плюс разница за карат, скажем, пятнадцать процентов на высшую цену — сто франков, всего триста восемьдесят девять франков. Другими словами, ты удваиваешь капитал, а лишние восемь франков идут на расходы. Представляешь себе?

Мысль, что в расчете я мог наврать, — вероятно, я и наврал, — этому олуху в голову не пришла. Он глубоко вздохнул, потом прошептал: «Черт возьми!»

— Вот то-то и оно, не золото приносит богатство. Богатство приносит торговля золотом.

Последовало минутное молчание, — он, пыхтя, подсчитывал.

— Н-да, — сказал он, — а как же яхта?

— Слушай, малец, я тебе уже говорил, насчет тебя я составил себе мнение. Сейчас мы можем спокойно побеседовать, девицы раньше шести не вернутся. Так вот, я доверюсь тебе.

Я вложил в свои слова мужественную решимость. В зале прозвучал героизм и отразился от стен.

— …Черепаха, где зарыт клад Моргана, — это остров у входа на рейд.

На этом я закончил.

Накануне, во время путешествия в Боготу, я не нашел никаких материалов о Моргане, ни в книжной лавке, ни в университетской библиотеке. И в конце концов стащил в Институте географии из папки преподавателя гидрометрии географическую карту. На ней очень точно был изображен остров Черепахи — Isla de la Tortuga, — впрочем, не тот, что у входа на рейд в Пуэрто-Муэрто: островов с таким названием в атласе Гольшвейна значится семнадцать. Звездочка, сияющая на самой середине острова, означает, что это одно из тех мест, где выпадает чрезвычайно мало осадков. Но в глазах Жака это могло быть только символическим изображением зарытого там клада. Он даже не обратил внимания на то, что карта печатная и шрифт вполне современный.

К карте была приложена шифрованная записка, которую я сочинил наобум, выстукивая на машинке группки по четыре буквы; эффект от криптограммы оказался поразительно удачным: пока я выдумывал перевод, адамово яблоко моего слушателя пульсировало с невероятной быстротой.

— А теперь ты, конечно, задаешь себе вопрос — почему я посвящаю тебя во все мои тайны?

Он явно до этого не додумался. Но Жак был не из тех, кого можно поймать врасплох, обратив на что-нибудь их внимание.

— Ну так почему же ты посвящаешь меня во все свои тайны? — как и следовало ожидать, спросил он.

— Потому что мне нужен такой человек, как ты.

Он посмотрел на меня со спокойной гордостью: ну, разумеется, мне нужен такой человек, как он, я не открыл ему ничего нового. Это же совершенно ясно.

Я продолжал:

— Вот так. Во-первых, в настоящее время я очень беден.

Он великодушно приписал это заявление моей скупости и ждал, что за сим последует.

— Я не могу вложить в это дело ни одного су. Надо, чтобы ты взял на себя все расходы. Конечно, я мог бы занять, и мне, несомненно, было бы легче, чем тебе, достать деньги. Это правда, но… — Я наклонился к нему. — …Но мне нельзя фигурировать в этом деле. Ни в коем случае. Они знают, что я владею тайной такого рода. Мое пребывание на необитаемом острове насторожит их. Потому что, хоть этот остров и у входа в рейд, на расстоянии пушечного выстрела, на него смотрит тысяча орудийных люков, и все же это необитаемый остров.

Я остановился, пожалев, что поддался искушению, и сказал «на расстоянии пушечного выстрела» и «тысяча орудийных люков». Я боялся, что хватил через край.

Вопрос, слетевший с его уст, успокоил меня:

— Кто это «они»?

— Если бы я мог сказать! Но все требует жертв: придется поработать, и на совесть.

Я гипнотизировал его начальственным взглядом. Он тоже смотрел на меня, и его взгляд выражал безоговорочное послушание и слепое доверие.

— Я болен, помогать ни в чем не могу. Впрочем, свою долю участия в этой операции я внес. Вот она.

Я постучал пальцами по документам. Он кивнул головой.

— С этого дня придется экономить на всем, считать гроши. Ни рюмки спиртного, ни вечера в кино, даже в еде себя урезывать. Понятно?

— Понятно!

— О девицах и говорить нечего. Ты не играешь? Вот и отлично. Кроме того, надо подыскать дополнительную работу, вкалывать вовсю. Такая экспедиция стоит больших денег. Ясно?

— Не совсем.

— Месячный запас провизии, наем лодки, чтобы перевезти тебя. Инструменты: шахтерский лом, лопата, кирка, все в двойном количестве, на случай, если что сломаешь. Научные приборы, тоже в двойном количестве.