— А может, вы того не стоите?
Я поднялся. Меня переполняло ощущение собственной силы и мудрости и какое-то странное ликование. Наверно, выпил лишнего. Пустился шагать из угла в угол. Говорил и сам наслаждался своим красноречием, так и чеканил слова. Ну, будет у них вода, а что толку?
Допустим, опять зазеленеют поля — и они избавятся от голода, взамен пещер построят дома, проведут хорошую дорогу. Но останется страх, рабская покорность властям, будут все так же мириться с несправедливостью, искать прибежища в слепой вере, останутся доносы… Чего ради отдали Оркето в руки полиции?
Сам не знаю, почему вдруг мне вспомнилось имя человека, которого за удар ножа спустили в водоем. До сих пор я не потрудился узнать, из-за чего они разругались, довольствовался тем, что слышал при редких случайных встречах от жителей Эльвы. И, однако (сейчас, наполовину охмелев, я понял это очень ясно), в душе осталась тревога. Чего ради Оркето ударил соседа ножом?
— Я-то политикой не занимаюсь! — крикнул тот, с тесемкой.
Он весь покраснел, опять посмотрел на меня злобно и отвернулся. Остальным, кажется, стало не по себе, и они тоже разом повернулись к стойке, точно никакого разговора о шлюзе и о воде вовсе и не было.
Я стоял посреди комнаты, опустошенный, немного усталый. За окнами, над крышами домов, видны были голые горы в лучах заката. И я совсем поддался бы печали, если б не вспомнилась вода, которую я скрывал в глубине пещеры, точно сверкающий стеклянный ковчежец, точно дарохранительницу в глубине катакомб — тайное, тщательно оберегаемое божество.
Я поел, но уходить не спешил. Исабела покончила с работой, подошла и села напротив меня. В кафе никого больше не осталось. Хозяин — и тот отправился спать, предоставив служанке погасить огни и закрыть ставни.
Мои сегодняшние речи произвели на Исабелу большое впечатление. Ей понравилось, что я не снизошел до этих людей с их посулами: тому, кто будет распоряжаться водой, так и подобает — быть гордым! Они еще придут ко мне на поклон, пускай заранее привыкают к покорности. Она ни словом не обмолвилась о трусости, на которую я так ополчился. И спасибо ей за это: теперь я уже не так был уверен в своей правоте.
Когда твои ближние, пусть малая горсточка, вдруг обратятся к тебе лицом, как обернулись те, в кафе, пока я говорил, вера в Зло может и пошатнуться. Каждый взгляд хоть немного подрывает нашу уверенность в могуществе тьмы. И вот уже в недрах ночи мелькает свет. Он не спешит тебе навстречу. Он бежит от тебя, блуждает. Но взгляд каждого человека устремлен вперед, как луч шахтерского фонаря. А в черной глубине ветер налетает со всех сторон. Движешься ощупью, остаешься один, вы расходитесь все дальше. И скоро уже ничего не останется.
Скоро уже ничего не останется… Я почувствовал это, когда обрушился на этих людей с упреками: они бездействуют, а значит, становятся сообщниками всех нынешних преступлений. Но ведь они еще и сообщники этой мертвой земли, и непомерно долгого лета, и своей вечной жажды, и голода. Вся их жизнь — соучастие в преступлении. И все равно это — жизнь, упрямое чудо, хоть и проходит она в нищете и унижении. А скоро уже ничего не останется… Исабела ладонью подняла мою голову.
— Сегодня вечером я пойду с тобой.
Вот и она тоже смотрит… У меня не хватило сил сказать «нет».
Мы поднимались к Эльве самой короткой крутой дорогой. Слабо светил молодой месяц. Из-под ног скатывались камни. По сторонам, сколько хватает глаз, ни огонька. Всю эту страну надо открывать заново.
Я раздвигал перед Исабелой засохшие кусты. В темноте с них, гудя, тяжело взлетали какие-то жуки. Черное платье Исабелы порвано было под мышкой. Когда она приподнимала руку, отводя ветки, виднелась кожа, особенно белая и нежная там, где начинается грудь. Еще и поэтому я согласился, чтобы Исабела пошла со мной.
Никакой опасности нет, говорил я себе. Вода скрыта занавеской. Течет она в самом дальнем конце пещеры, Исабеле туда соваться незачем. В Эльву мы пришли около полуночи. Такой длинный путь ради столь недолгой радости! Но мы еще любили настолько, что нам хотелось проснуться друг подле друга.
Собаки лаяли на пустой водоем. Им помнилось: однажды ночью с ними говорили. Больше с ними никто не говорит. Блеснул ключ у меня в руке. Такой пустяк и так трудно это объяснить: мы умрем, озаряемые вот такими мгновенными вспышками воспоминаний. Я отворил дверь — наконец-то темно! — и застыл на пороге: звучала вода.
Еле слышно. То был даже не звук: что-то творилось в тиши, неуловимо и неустанно, так шумит кровь в ушах.
Мы вошли. Я засветил лампу. Обернулся к Исабеле — она ничего не слыхала. Иначе спросила бы меня или чем-то выдала, что удивлена. А она такая же, как всегда, мигом разделась и легла в постель.
Мы отдали любви не так-то много времени. Лампу я погасил. Стало совсем темно. Я чуть повернул голову и сейчас же различил в глубине пещеры едва заметный скользящий звук, почти неуловимые вздохи, прежде их заглушало наше слитное дыхание. Исабела уже спала. А я противился сну. Вдруг она встанет среди ночи, а я и знать не буду? Я отставил лампу подальше, чтобы Исабела ее не нашла. Меня затянуло в полуявь-полусон.
Шли мимо жители Эльвы, у каждого под мышкой большие треугольные куски шифера. Что они собрались строить? Шифер аспидно-черный, матовый, очень приятного цвета. Так чернел нос огромного темного корабля в Сантандерском порту однажды зимней ночью, много лет назад. Тот корабль уходил куда-то в Скандинавию — в Мёв… или Лёкс… никак не вспомнить название… может быть, Рёр… Исабела вскрикнула Я очнулся. Протянул к ней руку. Она уже сидела на постели и попросила зажечь свет. Я чиркнул спичкой.
— Все в голове перепуталось.
Она провела рукой по лбу, поднялась, сделала несколько неуверенных шагов, силясь вспомнить, где она и что с ней. Скользнула пальцами по выступу глиняной стены. Отколупнула песчинку-другую. Я позвал ее, пускай опять ляжет. Она не ответила. Ступила за порог ниши, где стояла моя кровать. И внимательно смотрела направо. Что могла она увидать? В том конце пещеры сгустилась тьма.
— Что это там — белая занавеска?
Исабела обернулась ко мне. Похоже, забеспокоилась. Напрасно я завесил воду такой светлой материей. Правда, другой у меня и не было. Я объяснил: там у меня сложен инструмент и всякое такое.
— Но она шевелится!
Я через силу засмеялся. Меня взяло сомнение. Я встал. Быть может, прохладная вода породила в недвижном воздухе пещеры какое-то дуновение? Так давно стоит жара, так нещадно палит солнце, земля прокалилась до самых недр… Может быть, от воды исходит прохлада — ощутимая, готовая ожить, может быть, она стала духом, прозрачным божеством, готовым сойти в этот мир, погребенный в пыли, на изнуренные одиночеством горы и равнины, и вдохнуть в них жизнь?
Я взял Исабелу за руку и подался вперед. Не знаю, шевелилась ли занавеска, я едва различал бледное пятно в темноте. И молчал, чуть дольше, чем следовало. Исабела отняла руку и отошла назад к постели. Я за ней. Каждой мелочью я выдавал свою тревогу. Всякий на моем месте, чтобы рассеять страхи Исабелы, сжал бы покрепче ее плечо, поднес бы лампу к этому чулану, откинул занавеску — пускай поглядит на кучу старых, добела истертых автомобильных покрышек, на перепачканные смазкой карданные валы.
И вдруг она увидит воду, ведь там по земляной стене сбегают чистые струйки или даже — не знаю, я с утра туда не заглядывал, — бьет слабый родничок, кричащий, как преступление… Исабела вытянулась на постели, глаза широко раскрыты. Я лег рядом.
— Не гаси.
Она смотрела вверх, в низко нависший свод пещеры, где в бурой глине поблескивали зерна кварца.
— Почему ты защищаешь Оркето?
Да, правда: я его защищал. С того вечера, как его спустили в водоем, я, сам себе в этом не признаваясь, не переставал его защищать. И совсем недавно в кафе впервые назвал его имя вслух.
— Я думаю, на него донесли. И он отомстил.
— Он был твой друг?
