Невестка вскипела:
— Как это — не наше дело? Кто же тут, по-вашему, жилы из себя тянул? Вы, что ли? Или же ваш сын, да жена, да я? Вы-то всегда незнамо где бродите…
Саразет побагровел от гнева и, наступая на сноху, стукнул кулаком по столу.
— Ну, ты, помалкивай. Я тебя в дом принял, потому как ни одна девушка, будь она хоть с низины, хоть невесть откуда, на наших мергелях жить не согласна. И не зря… Но у тебя-то ничего за душой, ничего… Что ты в дом принесла? Ты как после замужества пришла, все приданое в узелке у тебя и уместилось… Жилы из себя тянешь, говоришь. Да любая служанка не хуже тебя тут справится!
Сноха яростно расхохоталась:
— Служанка! Так ведь ей платить надо!
— Платить! — рявкнул Саразет. — Зато она блажить не станет, а будет помалкивать.
Он снова зашагал взад-вперед по комнате, потом уже спокойнее стал вразумлять их:
— Вы чего упрямитесь? Чего цепляетесь за это гиблое место? Надобно пользоваться случаем… Земля нынче в цене… и продать нетрудно… Уж верьте мне, в городе жизнь совсем другая… Чтобы шесть месяцев в году тебя ветром обжигало да шесть — засыпало снегом, такое вам по душе? Мне — так нет! Видел я и гараж, что мне предлагают. Превосходное дельце!.. После войны, только появятся машины да бензин, да сызнова движение начнется, ведь это будет золотая жила!
Наморщив лоб, угрюмо набычившись, сын процедил сквозь зубы:
— Ты уже с одним гаражом прогорел, а теперь хочешь все сызнова начинать… Да ты всех нас по миру пустишь. Здесь-то мы — что имеем, сами разумеем… Сами себе хозяева… А в городе разве угадаешь? Чуть не повезло — и ты нищий. Изволь на других батрачить…
Сноха черным ногтем скребла стол. Она ткнула мужа в бок, придавила ему ногу коленкой. Сын продолжал с ожесточением:
— К тому же я в своем праве, как и ты… Я уже не мальчишка, которого тумаками вразумляют. Тебе ежели тут, на здешних мергелях, жить в тягость, и без тебя обойдемся!.. Да много ли тут твоего труда!..
Саразет, метавшийся, словно медведь в клетке, остановился ошарашенный. Побагровев, он схватил сына за плечо и стал трясти:
— Вот это так! — заорал он. — Гони меня!.. Какая от меня польза!.. В самую пору надевать суму да и отправляться по миру. Это мне-то, богатейшему хозяину здешних мест! Ну, да я ведь бездельничаю… Ладно! Увидим, чья возьмет… И нынче же… Разом и отвечу тому человеку. Дело решенное… Пусть готовит две бумаги: на продажу фермы и на покупку гаража… А по миру пойдешь ты со своей женушкой! Ей-то не внове: не подвернись ей такой дурень, как ты, так бы и батрачила где-нибудь на ферме. Так город, значит, вам не по душе? Еще бы! Вы ведь хуже всякого дикаря…
Саразет вышел, хлопнув дверью.
Сын поглядел на жену, на мать. Та пожала плечами:
— Его не собьешь. А ведь он, пожалуй что, и прав. Я-то городская, ни в какую к этой дыре не привыкну… Здесь воды умыться — и то нету…
Сын, обескураженный, встал и, сказав: «Пошли кормить скотину», — тоже вышел, а следом за ним — жена.
За полдником они молчали: батраки и старый пастух сидели тут же, за столом. Каждый погружен был в свои мысли. Сноха то и дело бросала на тестя злобные взгляды.
Снаружи яростно залаяли псы. Саразет поглядел в окно:
— Этого еще только не хватало!..
Дюге был неузнаваем: выцветшие бархатные штаны, украшенные множеством заплат самых разнообразных размеров и очертаний, болтались у него на ногах; истрепанный свитер, грубо заштопанный пестрой шерстью, и поношенная охотничья куртка плотно облегали его тело. На плечи наброшена была солдатская шинель, некогда голубовато-серого цвета, с прикрепленными проволокой пуговицами. Бесформенная и выгоревшая фуражка, сдвинутая на одно ухо, закрывала глаз. Саразет усмехнулся: в этих лохмотьях летчик выглядел не лучше любого завсегдатая ночлежки.
— Привет честной компании! — хриплым голосом произнес бродяга, стоя раскорякой посреди комнаты и опираясь на дубинку, выломанную по пути из какого-то плетня.
Саразет поднял голову, сын — тоже. Два молодых, безбородых батрака, с дубленой кожей, прокаленной ветрами плоскогорья, тоже подняли глаза. Не упуская ни одной ложки супа, с полным ртом, все хором, на разные голоса, ответили: «Привет».
Саразет тщательно выскреб тарелку, опорожнил стакан, вытер ладонью усы и взглянул на пришельца.
— Что, приятель, прогуливаемся?
— Ну, да, — ответил тот, переминаясь с ноги на ногу. — Шел мимо, думаю — зайду… Хочу хозяину словечко молвить. — И добавил доверительно: — С глазу на глаз.
Саразет не спешил. Наконец он встал:
— Тебе чего? — спросил он громко.
Дюге извлек какие-то старые бумаги и протянул фермеру. Тот внимательно разглядел их. Затем, на местном наречии, обратился к сыну:
— Парень работу ищет… На вид здоровый — что надо!
— Шалопай какой-нибудь, скрывается небось… — высокомерно ответил сын. — Делай как знаешь… Только берегись полицаев и бошей… Чтобы он не накликал на нас какой беды!
Дюге слушал с безучастным видом, не понимая ни слова в этой помеси провансальского с овернским.
— Ладно, — сказал наконец Саразет, возвращая ему бумаги. — Работа для тебя найдется, этого хватает… Садись, поешь с нами…
Невестка, Наоми, разглядывала пришельца. Она молча швырнула — не поставила! — на стол потрескавшуюся и щербатую фаянсовую тарелку, наполнила ее до краев густой, дымящейся похлебкой, подтолкнула к гостю стакан, краюху хлеба и вернулась на свое место, рядом со свекровью, — под навес огромной печи, где теплился огонь.
Сын защелкнул свой нож. Он был сыт, значит, и работники должны были быть сыты. Беззубый старик пастух сунул свою горбушку в карман.
Сын, по-прежнему на местном наречии, распорядился по хозяйству, потом повернулся к отцу:
— Пускай парень семенной картофель подготовит. Навряд ли он много его сажал, ты его научи.
Вместе с женой он сошел во двор, вывел волов, надел на них ярмо, затянул ремни.
— Эй, Мотылек!.. Эй, Баран!..
Он ткнул штырем одного, потом другого вола. Упряжка, а за нею мужчина и женщина грузным, неуклюжим шагом двинулись за ворота, пошли вдоль вспаханных полей, огороженных плетнем и тощими тополями, выбрались на дорогу, змеившуюся среди каменистых холмов, и остановились у свежевспаханного участка.
Жена хлопала волов по голове рукоятью штыря, те пятились, а муж крепил в это время цепь и приторачивал плуг к ярму. Закончив, он крикнул:
— Эй, Мотылек!.. Эй, Баран!..
Волы двинулись с места. Женщина брела за ними, шагая почти бок о бок с мужем. Понурив голову, она грузно передвигала ноги в грубых, разношенных башмаках. Бездумные, как у ее волов, глаза ничего не выражали. Внезапно она спросила:
— Послушай, Самюэль… Ты куртку, что на этом проходимце, заприметил?
Муж покачал головой.
— Сдается мне, я уже видала ее на твоем отце.
Вцепившись в рукояти плуга и поневоле тащась за ним, муж проворчал что-то невнятное.
— Да, эта самая куртка, уж я-то знаю!..
Они дошли до края пашни.
— Ты свихнулась… Вертай скотину… Ну же!..
Несколько борозд они прошагали за плугом молча.
Потом дали упряжке передохнуть.
— Что с нами-то станется, ежели твой отец ферму продаст? — спросила женщина.
— Да нет… не продаст он… Только пугает…
— Однако же то письмо, про гараж, ведь показывал он…
— Это чтобы позлить нас…
Женщина в сердцах стукнула по дышлу.
— Вот уж нет! Увидишь… Оставит он нас без крова, придется в люди идти, батрачить.
Смуглое лицо Самюэля побледнело: всеми корнями врос он в эту землю, вырвать их было для него равносильно смерти, и он вскипел. Он потряс кулаком, огромным узловатым и грязным кулачищем с извилистым переплетением мускулов и вен.
— Да я скорее убью его… Да, убью… Задушу насмерть… Словно курчонка…
Жена поджала губы, в глазах у нее мелькнул злобный огонек.
Подзуживая Самюэля, она сказала:
— Болтай больше… Пойдешь на попятный перед стариком… Лучше всадить ему пулю в спину… Оно вернее…
