Сипягин отложил перо в сторону. Потеребил пальцами седеющие бакенбарды. Заговорил очень сухо:
— Благодарю, господа! И резюмирую. В новых предложениях Сергея Васильевича есть много привлекательного, как и в любых мечтаниях и фантазиях. К этому больше пока ничего не добавлю. Устав рабочих общества утвержден, всемерно поощряйте их деятельность. Штаты охранных отделений нужно увеличить, революционная зараза продолжает расползаться, факт несомненный. Сергею Эрастовичу следует быть поэнергичнее. И при надобности, не стесняясь, применять силу и силу. Евангельский завет «Ударившему тебя в правую щеку подставь левую» со скорбью приходится читать иначе: «Ударившего тебя в правую щеку бей без жалости по обеим щекам». Ну, а виселицы… — Он помедлил. — Думаю, здесь нет предмета для спора.
Это все можно было понять уже как завершение общего разговора. Зубатов приготовился встать и попросить позволения удалиться. Но, заметив его движение, Сипягин сделал знак рукой. Ему и всем остальным.
— Сергей Васильевич, вот передо мной весьма нелестное заключение Пирамидова относительно поведения некоего Гапона. Поскольку Гапон — лицо духовное, все бы это, естественно, следовало направить в синод обер-прокурору Победоносцеву, однако здесь есть ссылка на существующие якобы между Гапоном и вами связи. Что вы можете сказать?
— Только одно, Дмитрий Сергеевич: Гапон действительно мой человек. Очень талантливый, очень полезный, а в будущем — чрезвычайно обещающий. Могу лишь удивляться Пирамидову, почему он прежде не спросил меня. Зная же…
— Довольно, — сказал Сипягин. И крест-накрест перечеркнул бумагу. — Даже волос не упадет с его головы.
Еще несколько раз поставил свою подпись.
— Сергей Эрастович, а этот вопрос, пожалуй, к вам. Вот на препроводительной вятского губернатора вы пишете: «На благоусмотрение его высокопревосходительства». Но ваше-то мнение, ваше? Речь идет о Дубровинском, высланном в город Яранск под гласный надзор. Мне это имя попадается уже не первый раз.
— Простите, Дмитрий Сергеевич, — виновато сказал Зволянский, — но этот Дубровинский, мягко говоря, забросал вятского губернатора жалобами и прошениями по самым различным поводам, а губернатор, в свою очередь, забрасывает ими нас. И поскольку в данном случае губернатор не внес никаких рекомендаций…
— Их должен внести лично министр? — сердито спросил Сипягин. — А ваше мнение?
— Это уже повторное прошение Дубровинского относительно перевода для отбытия оставшегося срока ссылки в одну из южных губерний. На первое его прошение, поданное в прошлом году, ответ не был дан ввиду…
— Я спрашиваю: ваше мнение? — уже с угрозой в голосе повторил Сипягин.
— Посчитал бы справедливым отказать. Срок ссылки Дубровинского заканчивается в июле тысяча девятьсот третьего, то есть через год с небольшим. Стоит ли? — Зволянский не мог разгадать, какое именно его мнение хотел бы слышать министр.
— Позвольте, Дмитрий Сергеевич, — вмешался Зубатов. — Относительно Дубровинского. Я бы сказал: это мой «крестник». Он из Курска. Был по моим проследкам арестован в качестве одного из руководителей «Московского рабочего союза». Весьма деятельная фигура. Но мне глубоко симпатичная.
— Из Курска? — что-то припоминая, переспросил фон Валь. — Помилуйте, Дмитрий Сергеевич, так не этот ли самый Дубровинский меня однажды поставил в идиотское положение?
— Я не был бы удивлен, — вполголоса сказал Зубатов. Но не решился слишком затянуть паузу и закончил: — Потому что Дубровинский, которого я знаю, это сделать способен с любым.
Сипягин измученно откинулся на спинку кресла.
— Ну, расскажите, — попросил он фон Валя. — Для разрядки. Это, наверное, будет весело. Сегодня какой-то ужасно мрачный день.
— Я не умею рассказывать анекдоты, — замялся фон Валь, — да это, собственно, и не анекдот. Но, пожалуй, такое я не забуду и через тысячу лет. Когда я был еще курским губернатором, получаю невероятно гневное письмо за подписью некоего Дубровинского. В нем говорилось о бесчинствах, которые творил волостной старшина Польшин в селе Кроснянском. Этот Польшин, выбивая недоимки, обливал распятых на стене мужиков ледяной водой из колодца до тех пор, пока они не теряли сознание. И это, припомните, во времена страшного голода. Общественное мнение и без того накалено. Вся эта история может просочиться в печать, в мировую прессу. Разумеется, я распорядился о проверке. Факты подтвердились, и Польшин понес строжайшее наказание. Это прошло во все газеты. Что ж, отлично. А позже выяснилось, что Дубровинский — сопляк, всего лишь ученик реального училища. У меня же тогда почему-то фамилия эта ассоциировалась с каким-то крупным деятелем. Теперь смейтесь, Дмитрий Сергеевич! Мать сопляка Дубровинского шила прекрасные шляпки, в том числе и для моей супруги. Вот откуда вошла в мое сознание эта фамилия.
— Возможно, что вы читали также и Пушкина, — сочувственно заметил Зубатов, — у него есть повесть о наводящем страх на всю округу благородном разбойнике Дубровском. А это почти Дубровинский.
Фон Валь в ответ прошипел что-то непонятное. Сипягин рассмеялся. Заулыбались и все остальные, применяясь к смеху министра.
— Ну, хорошо, господа, — отсмеявшись, сказал Сипягин и вновь склонился над бумагами, — а что же делать с Дубровинским? Вот, я вижу, приложено свидетельство врача яранской больницы: «…страдает начальным периодом бугорчатки легких… повторным лихорадочным состоянием и прогрессирующим истощением… Для предотвращения развития болезни я нахожу необходимым для Дубровинского переезд на жительство в какую-либо южную губернию…» Прошение самого Дубровинского написано весьма корректно, вятский губернатор действительно никаких рекомендаций не вносит, однако и порочащих поведение поднадзорного сведений также не приобщает. Вот еще отзыв яранского исправника: «Дубровинский ныне состоит в браке с поднадзорной же Киселевской, имеет ребенка…»
— Это уже хороший признак, — масляно щуря глаза, проговорил Ратаев. — Так сказать, определенный поворот революционера к новому роду деятельности. Приятному и в значительной степени отвлекающему от участия во всяческих рискованных акциях.
— Я бы, Дмитрий Сергеевич, непременно удовлетворил эту просьбу, — сказал Зубатов. — В Яранске он для революции практически бесполезен, но и для нас также. В новом месте мы его из поля зрения все равно не выпустим, а какие-то ниточки, тянущиеся от него или к нему, дотоле нам неизвестные, там легче могут быть обнаружены. Кроме того, удовлетворение просьбы Дубровинского произведет хорошее впечатление на многих «марксят», пока обретающихся на свободе.
— Резонно, — согласился Сипягин. — Но вы, Сергей Эрастович, кажется, против?
— Нет, почему же, — отозвался Зволянский. — Это была и моя мысль. Я тоже поддерживаю. Но в какую из южных губерний? Не бросить бы нам щуку в реку! Для здоровья Дубровинского, если именно это принимать во внимание, безусловно были бы полезны и Одесса, и Кишинев, и Екатеринослав, но…
— Астрахань! — торжествующе и зло вскрикнул фон Валь. — Астрахань! Мы сразу убиваем двух зайцев. Во-первых, это юг, но, право же, такой юг, который для чахоточного ничем не лучше северного Яранска. Во-вторых, там столь же глухо в политическом смысле, как и в Яранске. Да, действительно, мы вроде бы бросаем щуку в реку, в матушку Волгу, — кивок Зволянскому, — а на самом деле кладем ее жариться на горячем каспийском песке.
— Цинично, но — святая истина! — после короткого раздумья сказал Сипягин. И начертал на прошении Дубровинского пространную резолюцию. — И еще один вопрос, господа. Из Берлина от Аркадия Михайловича Гартинга получено отрадное сообщение, что ему удалось внедрить в берлинскую группу «Искры» нашего человека — Ростовцева, — и мимоходом уточнил, — да, да, врача Житомирского. При его исключительных способностях очаровывать простодушных эсдеков и при условии, если бы в Париже сумел и Рачковский…
Открылась дверь, и, позванивая шпорами, вошел дежурный офицер. Сделав всего несколько шагов от порога, он остановился, вытянул руки по швам, но не щелкнул, как положено, каблуками. Сипягин поморщился. Он любил порядок во всем.
