Он последовательно посмотрел на каждого и снова принялся листать бумаги, всем видом своим подчеркивая, что ждет ответов. Как принято на военных советах, первым высказывает свое мнение младший по чину. Здесь младшим был Зубатов, но он явно не собирался экзаменоваться, может быть, по праву «именинника». И тогда заговорил Ратаев:

— Нарисованная Дмитрием Сергеевичем, точнейше нарисованная, весьма реалистичная картина в то же время напоминает многозначительную сказку о семиглавом змее-горыныче. Можно сколько угодно по одной отрубать все его головы, но они станут вновь отрастать. До тех пор отрастать, пока змей не будет поражен в сердце. Мы без устали рубим головы змею в пределах Российской империи, а сердце его, как теперь очевидно, находится там. — Он неопределенно махнул рукой в неопределенную даль. — И статский советник Петр Иванович Рачковский, находясь тоже там довольно долго, оказался не таким богатырем, чтобы пронзить сердце змея. Или хотя бы каким-то образом выманить змея сюда.

— А действительный статский советник Леонид Александрович Ратаев смог бы это сделать? — быстро спросил Сипягин.

— Ну, я, право, не знаю… Это так неожиданно, Дмитрий Сергеевич, — в растерянности пролепетал Ратаев. Вот влопался! Возьмет и пошлет на замену Рачковского. Но — промелькнула мысль — так ли уж будет это плохо? Чуть-чуть пониже должность, но жалованье там не меньше, а Париж не хуже Петербурга, работа легче, увлекательнее, и для жизни безопаснее. — Там нужен настоящий богатырь! Но не Рачковский, конечно…

— Беда в том, что, если воспользоваться сравнениями Леонида Александровича, у змея не только семь голов, но и по меньшей мере столько же сердец, — осторожно заговорил Зволянский. — И похоже, что отрубленные головы тотчас же отрастают, а пронзенные сердца заживают…

Фон Валь не дал ему договорить.

— Прекрасно! — закричал он. — Превосходно! Значит, процесс неостановим? У революции тысяча сердец, и все они бессмертны? Когда прикажете заказывать для нас гробы, Сергей Эрастович?.. Не люблю сказок! Надо брать примеры из действительной жизни, а не из бабкиных сказок… Когда я был курским губернатором, мне часто доводилось посещать образцовые помещичьи хозяйства. И вы знаете, Зволянский, если прилежно обрабатывать хлебные поля, на них не останется ни единой сорной травинки. Ни единой!

— В действительной жизни мы имеем дело не с травой, а с людьми и с идеями, разрушительными идеями, — задетый за живое наставительным тоном фон Валя хотя и мягко, но огрызнулся Зволянский.

— Ну так в действительной жизни этих людей надо стрелять и вешать! — с начальническими раскатами в голосе отрезал фон Валь. — В меня стреляли. А что касается идей, всякие идеи, в том числе и разрушительные, тоже умирают вместе с людьми, которыми они владели.

— Скорость распространения идей несколько выше, чем постройка виселиц, — вдруг проговорил Зубатов, дотоле упорно молчавший.

— Чепуха! Есть примеры истории. Разинщина, пугачевщина — они были остановлены крутыми мерами! — бушевал фон Валь, в запальчивости даже не отдавая себе отчета, на чью реплику он сейчас откликается.

— А вы не припомните, в каком это было веке? — играя, как кошка мышью, спросил Зубатов.

Фон Валь опешил. Сбился, ошеломленный не столько, пожалуй, неожиданностью вопроса, сколько тем, что Зубатов наконец заговорил.

— После рождества Христова, но до второго пришествия спасителя, — съязвил он. — Эпоха, в которую и мы с вами живем. — И гордо отвернулся, показывая этим, что далее пререкаться с каким-то жалким начальником охранки он считает ниже своего достоинства.

— Позвольте, Дмитрий Сергеевич? — с изысканной вежливостью попросил разрешения Зубатов. Сипягин устало кивнул. — Теоретически можно перевешать все человечество, за исключением последнего человека, которому придется повеситься уже самому. Но тогда, разумеется, второе пришествие спасителя окажется бесполезным, ибо земля будет безлюднее, чем в шестой день сотворения мира. Не отрицаю необходимости в применении и крутых мер, но Дмитрий Сергеевич очень ясно показал на многих примерах, что вопреки всем нашим усилиям революционное движение в России ширится и ширится. Обычными полицейскими средствами его не пресечь. Чтобы обезвредить одного революционера, мы бросаем два десятка наших людей. Нас скоро просто не хватит по числу. А между тем положение совсем не безнадежно. — Лучась усмешкой, он прикрыл глаза. — Что движет силы революции? Неудовлетворенность народа самодержавной властью? Отнюдь! Народ поддержит ее с ликованием, если самодержавная власть станет поддерживать и защищать народ! Рабочий или деревенский мужик как личность не стремится к власти, она для него прямая обуза, но если власть ни в чем не поддерживает, а лишь угнетает, тогда, естественно, зарождается мысль: «А ну вас к черту! Дай я сам попробую». Тем более он будет думать так, когда его подогревают с одной стороны жестокие притеснения предпринимателей, с другой — пламенные речи поборников революции. Но, господа, к счастью нашему, то есть к счастью отчизны, революционеры воздействуют пока лишь на отдельных рабочих, ну на группы рабочих… — Зубатов открыл глаза и словно бы продиктовал: — Правительство должно — и может! — привлечь на свою сторону массы. Подчеркиваю: массы! Сейчас еще «большинство» для революционеров неприступно. Масса — она сама задавит революцию. «От добра добра не ищут», — говорится в народе. Получая достаточное удовлетворение из рук правительства, зачем массе идти против него и слушать каких-то говорунов, призывающих к борьбе, к восстаниям? Рабочий и деревенский мужик — они по природе своей трудолюбивы, а не воинственны. Не надо лишь доводить их до той грани, когда они в слепой ярости схватятся за оружие.

Фон Валь издевательски громко вздохнул. Зубатов еще возвысил голос:

— Побольше веры в массу, господа, она не выдаст! Будем ее прикармливать, и она наша. Гоняясь за революцией, мы массу жмем так, что у нее горб трещит. Но горб трещит уже и у нас. То, что произошло девятнадцатого февраля в Москве у памятника царю-освободителю, да будет вечна слава его, доказывает, как послушен и управляем русский народ, исполненный веры в силу и справедливость самодержавной власти. Неловко мне напоминать, но очевидно же для всех, с какой охотой и с какими светлыми надеждами повсеместно вступают рабочие в открытые, законные общества взаимного вспомоществования. — Он весь устремился к Сипягину. — Дмитрий Сергеевич! Это стало осуществимым только благодаря вашей поддержке. Но можно — обстановка созрела вполне — пойти и еще дальше. Полиции совершенно стать в стороне и вмешиваться в рабочие дела только в случае прямой уголовщины и проявления враждебной политики. Скажу еще резче: смотреть сквозь пальцы даже на забастовки, раз в них нет ни уголовщины, ни явной политики. Вы спросите: кто же тогда, если уж и не полиция? Институт инспекторов, учреждаемый верховной самодержавной властью, только ей подчиняющийся и ею вдохновляемый в своих действиях! Если бы эта моя мысль вами, Дмитрий Сергеевич, была принята благосклонно, я убежден, было бы сделано много добра — и без какой-либо принципиальной политической уступки! — а революции нанесен такой удар, какого не в силах сделать самые жестокие репрессии.

Он замолчал. Воцарилась звенящая тишина. Только скрипело перо, которым министр подписывал бумаги.

— Надо понимать, что Зубатов после осуществления всех предлагаемых им реформ примет на себя почетные обязанности председателя общества покровительства домашним животным. Охранному отделению делать будет нечего, — подперев жирные щеки ладонями, самодовольно проговорил фон Валь.

И бросил беглый взгляд на Сипягина. Тот спокойно поскрипывал пером.

— Если моя скромная работа в нынешней роли заслуживает какого-либо признания, я попрошу тогда дать мне возможность значительно расширить летучий отряд филеров, — невозмутимо отозвался Зубатов. — Привлечение рабочих масс на сторону правительства еще не означает, что революционные идеи и их проповедники тут же иссякнут полностью. С ними придется продолжать долгую борьбу. Но тогда — с несомненной уверенностью в полной победе.