— Чаще — бывают, — заявил Ленин с прежней решимостью. — Во всяком случае, теперь, когда речь идет о спасении партии, когда вопрос поставлен ребром — быть или не быть объединенной партии, — резкие слова гораздо лучше и действеннее многих. Они определеннее очерчивают позиции спорящих…

— В споре рождается истина, — нетерпеливо вставил Зиновьев. — И неплохо бы дождаться ее рождения!

— Да простится тогда и мне такой каламбур: бесспорно, что в споре рождается истина, но спорно весьма, что истина рождается в любом споре. А резкие слова не убивают, они помогают тому, кому адресованы. Если он хочет их понимать. Именно хочет! А Марк понимать не хотел! И потому вертелся. Вы назвали рядом с Марком польских представителей. Им я говорил те же резкие слова. Они их поняли прекрасно, хотя с ними и не согласились. Ценю. Это открытая позиция. И она в тысячу раз лучше, чем двусмысленная позиция Марка.

— Марк хотел и хочет понять! — вскрикнул Зиновьев. — Но с большевиками мы сами, большевики, должны разговаривать не так, как с нашими противниками.

— Совершенно верно, до тех пор, пока они большевики. А не противники наши.

— Все это чересчур, чересчур! Надо Марку разъяснить хладнокровно… — с упрямой монотонностью в голосе начал Зиновьев.

Ленин медленно приблизился к столу. Хлопнул ладонью по стопе чистой бумаги. И отступил, заложив руки за спину.

— Прекрасно! Извольте, разъясним. В письменном виде разъясним, что позволит и пишущему и читающему обдумать каждое слово. Разъясним как большевики, как члены редакции Центрального Органа партии, ответственные за судьбу партии не менее, чем член ЦК Любимов, Марк.

Он протянул Зиновьеву лист бумаги, придвинул поближе к нему чернильницу. Сам примостился на уголке стола, взял и себе письменные принадлежности.

— Вам не нравилось, Григорий Евсеевич, что Марк оказался поставленным на одну доску с представителями поляков. Что же, считаете вы, поляки тоже нуждаются в разъяснениях?

Зиновьев вертел перо в руках. Что-то его не устраивало в предложении Ленина. Он покусывал губы, переводил взгляд то на окно, за которым раскачивались тонкие ветви сирени, то на чистый лист бумаги, лежащий на столе.

— Так как вы считаете, Григорий Евсеевич? — спокойно спросил Ленин.

— Представителям поляков разъяснять нечего, — с неохотой ответил Зиновьев. — Они не согласны были с нами вчера по самому существу дела. Но они не протестовали против оценки их поведения, сколь резко ни прозвучала вчера эта оценка. И поэтому, я полагаю, о позиции польских представителей до́лжно сообщить непосредственно в главное правление польской социал-демократии. Пусть товарищи сами там разбираются.

— Согласен!

— Такое письмо написать могу я, — сразу оживившись, проговорил Зиновьев. — И мы его подпишем оба. А Марку пишите вы. После сегодняшнего утреннего разговора с ним мне не найти удачных формулировок.

— Согласен, — снова сказал Ленин и обмакнул перо в чернильницу.

В дверях показалась Крупская. Осторожно спросила:

— По всем признакам, Володя, ты еще не скоро освободишься. Вероятно, прогулка наша до обеда не состоится? Тогда я пойду по разным домашним делам. Маме сегодня что-то совсем нездоровится. Надо помочь ей.

— Да, Надюша, да, ступай, — ответил Ленин, весь поглощенный работой.

Перо его, как и всегда, стремительно летело по бумаге, временами в конце слова забывая поставить твердый знак. Он останавливался, перечитывал еще не законченную строку, исправлял, чтобы немного погодя опять к ней вернуться. Наконец удовлетворенно перебелил письмо, а черновик скомкал, бросил в корзину. Расправил плечи, сел прямее.

Зиновьев тоже положил перо. Свое письмо он не переписывал и не сделал в нем ни одной поправки.

— Прочтите, — предложил Ленин.

Поднеся близко к глазам лист бумаги, Зиновьев стал читать:

— «Дорогие товарищи! Вчерашний обмен мнений с Вашими представителями в общепартийном учреждении показал нам, что Ваши делегаты обнаруживают колебание в проведении решительной борьбы за партийность и против ликвидаторов, вступая на путь „примиренчества“, объективно служащего службу только ликвидаторам.

Колебание в такой важный момент перелома в партийной жизни, по нашему глубокому убеждению, пойдет на пользу только врагам партии.

Мы вынуждены будем проводить линию партийности без Ваших делегатов, или, может быть, даже против них. Об этом мы сейчас же доводим до Вашего сведения в нескольких словах. Подробно же мы объяснимся с Вами в ближайшие же дни, вероятнее всего, — в печати.

Надеемся, Вы поймете, почему именно к Вам, организации, с которой мы так близки идейно-политически, мы обращаемся в первую голову. С товарищеским приветом. Члены редакции ЦО — большевики». И дальше, Владимир Ильич, идут наши подписи.

— Отлично, — сказал Ленин. Взял письмо, окинул его быстрым взглядом. — Очень правильно! Хотя местами и несколько жестковато. Не затронет ли национальные чувства? И еще. Может быть, тут же нам следовало упомянуть, приводя это как факт борьбы против единства партии, о безобразнейшей позиции Игоря. О его гнуснейшей попытке сорвать решение январского пленума ЦК путем противодействия закрытию всех фракционных печатных органов. Как вы думаете?

— В письме обещается в ближайшие дни подробно выступить в печати. Все это мы тогда сделаем там.

— Ага! Ну что же — подписываю! — сказал Ленин.

Он расчеркнулся на письме, и вслед за ним Зиновьев.

— Теперь читаю я. — Ленин схватил перо, поправил еще одно слово. — «Уважаемый товарищ! Вчерашнее совещание окончательно убедило нас в том, в чем мы почти не сомневались и до него, именно что Вы совершенно не представляете большевистского течения, представлять которое в ЗБЦК Вы претендуете.

Имея все основания считать себя представителями большевистского течения, по письмам русских единомышленников и по данным о политике заграничных большевиков, мы заявляем, что Ваши колебания в политике, Ваше желание допускать…» — Он еще сделал поправку: — Нет! «…терпеть пребывание в ЗБЦК ликвидатора и заговорщика против партии Игоря, прикрывать срыв им партийного объединения…» — Ленин поднял руку с вытянутым указательным пальцем: — Вот тут абсолютно необходимо еще раз напомнить Марку о подлейшем поступке Игоря, ибо если и это его не отрезвит, то что еще? Что еще должно ему разъяснить? Я продолжаю. Здесь в скобках: «(вместо того, чтобы разоблачить Игоря, потребовать от ЦК ультимативно его удаления и решительно вступить на путь борьбы с ликвидаторами и отстаивания союза большевиков и партийных меньшевиков, союза, который один только мог бы еще, может быть, спасти дело объединения)…» — скобки закрываются — «все это Ваше поведение убеждает нас, что, вольно или невольно, Вы являетесь игрушкой в руках ликвидаторов.

Мы оставляем за собой право довести наше заявление до сведения большевиков, а при надобности и всей партии и печати. Члены ЦО большевики…» Мною уже подписано. Прошу, Григорий Евсеевич!

И по столу пододвинул лист бумаги к Зиновьеву. Тот долго, очень долго вглядывался в него, перечитывал, постукивал пальцами. Ерошил жесткие волосы.

— Но это же… это же, Владимир Ильич, скорее обвинение безусловному политическому противнику, а не разъяснение нечеткой позиции товарищу, — проговорил он наконец, вставая и недоуменно разводя руками.

— Да, это обвинение, — подтвердил Ленин. — Однако в достаточной мере и разъясняющее суть ложной позиции Марка, которого мы еще продолжаем считать нашим товарищем, о чем очень определенно свидетельствует обращение к нему в начале письма. Да, конечно, мы обвиняем товарища! Но объясняем и почему. И предупреждаем о том, что мы намерены предпринять в дальнейшем, если он будет по-прежнему гнуть свою линию, вернее изгибаться от дуновения любого ветерка. И оставляем ему протянутую дружескую руку, если он сам захочет принять ее. А не руку Игоря.

— Все это следует значительно смягчить. Вы нашли мое письмо полякам жестковатым местами. Ваше письмо Марку все сплошь очень жесткое.