— Теперь мы и сами управимся, — сказал он. — Вы свободны, мадемуазель. — И, дождавшись ее ухода, напомнил: — Итак, аплодисменты достались Дубровинскому.
— На реферат собралось довольно много публики. Во-первых, тема сама по себе интересна, речь о возвышенном, о духовном начале, а не о рваных портках у рабочих. Во-вторых, автор реферата — лицо широко известное, притом великолепный оратор и полемист. И в-третьих, пахло неизбежным скандалом, ибо все понимали, что кто-то же станет и возражать референту, но будет им стерт в порошок. Начал Луначарский. Я много раз слышал его речи, но на этот раз он был в особом ударе. И, право, мне хотелось ему аплодировать вместе с другими, столь красиво и убедительно он говорил. А когда овации стихли и казалось, в последующих выступлениях могут быть поддержаны только мысли докладчиков, попросил слова Доров…
— Это еще что такое? — недоуменно спросил Гартинг. — Впервые слышу о Дорове…
— Все тот же «Инок», «Иннокентий», мой добрый друг Дубровинский. А назвался он для этого раза Доровым, думаю, не ради конспирации, чего тут конспирировать, Иннокентия многие знают в лицо, а по свойственной ему стеснительности. Выступал он по поручению Ленина, по его тезисам, присланным из Лондона. Поэтому он не мог позволить назваться собственным именем, не присваивая себе мыслей Ленина, и не мог заявить, что он, Иннокентий, член Центрального Комитета и редакции «Пролетария», просто зачитывает разработки Ленина и тем самым заявляет о личной своей несамостоятельности в философских вопросах. А Доров — было как бы именем собирательным. Говорит он сам, говорит Ленин, говорит большевистская фракция! И тут уж я зааплодировал. Уму и таланту Ленина, уму и таланту Дубровинского, который проявил себя с таким блеском, что обратил референта, по существу, в луну, а сам остался солнцем.
— Боже, какие неумеренные восторги! — Гартинг покачал головой.
— Люблю Дубровинского, ничего не поделаешь! И когда он отсюда, от этой муторной эмигрантской склоки, сбежит в Россию, — а он непременно сбежит, характер у него такой, ему делать живое дело надо, — мне будет остро его недоставать. А в России он сразу же сядет в тюрьму. — Житомирский вылил себе в чашку остатки кофе, сливок, с удовольствием отхлебнул. — В докладе у меня все философские позиции и реферата и выступления Дубровинского изложены в подробностях. А для себя я списал присланные Лениным из Лондона «десять вопросов референту» и знаю также те поправки, что сделал Дубровинский. Понимаю, что пересказывать все это сейчас ни к чему. Добавлю, что «вопросы» Ленина словно гвоздями к столбу прибивали референта, а Дубровинский своим молотком весьма умело заколачивал эти гвозди. Но главный смысл происшедшей баталии свелся к тому, что Дубровинский твердо заявил: большевизм не имеет ничего общего с философским направлением Богданова, то есть с махизмом, что он, Доров, и Ленин являются безоговорочными сторонниками диалектического материализма и в философских вопросах солидаризируются с Плехановым.
— А-а! Сие действительно существенно, — протянул Гартинг. — Это хороший клин во взаимоотношениях между лидерами. Вогнать бы его и поглубже.
— Простите, Аркадий Михайлович, я не успел закончить. А дело в том, что вслед за выступлением Дубровинского сорвался с места сам Богданов. Я сидел, наверно, в трех саженях от трибуны, но мне казалось, что брызги богдановской слюны попадают мне в лицо. Серьезных аргументов в его речи не было, да и быть не могло, он просто ругался, хотя и в превосходном, безукоризненно цензурном стиле. Есть давний ораторский прием, когда ты сам не можешь подняться выше — старайся притоптать противника. В грязь его рылом, в грязь! Иногда это и удается. И вот Богданов о Луначарском: «Выехал рыцарь. В венке из роз. А ему был нанесен удар сзади». Последние слова уже о Дубровинском. Вот, дескать, каков в нашем философском турнире оказался противник. Мы с копьем, он — с дубиной. Мы ищем его перед собой, на открытой арене, он бьет дубиной по копью из-за спины. Вслед за Богдановым с бранью, близкой уже к нецензурной, ринулся на трибуну Алексинский. Этот даже приплясывал и размахивал кулаками: «Кто такой Доров, чтобы делать подобные заявления, и кто такой Ленин, чтобы козырять его именем как высшим авторитетом?» Словом, к удовольствию многих, предполагаемый скандал разразился в полную силу. И это не все. Алексинский в тот же вечер собрал большевистский кружок, конечно, не всех нас, а кого ему было выгодно, и приняли там резолюцию, отвергающую и суть выступления Иннокентия и вообще даже его право на это. А позавчера Ленин вернулся из Лондона, узнал обо всем и решительно порвал все отношения с Алексинским, с Богдановым же хотя его еще и связывает необходимость совместно работать, чтобы издавать «Пролетарий», но… — Житомирский крестообразно перечеркнул воздух рукой.
Гартинг встал, сладко потянулся, поигрывая кистями поясного шнура, прошелся по комнате. Оттянул гардину на одном из окон и сморщился от яркого света, ударившего в глаза.
— Любопытный докладец вы мне привезли, Яков Абрамович, — сказал он, возвращаясь к столу и заглядывая в пустой кофейник. — Любопытный. Если наших милых эсдеков, кроме тактических, организационных и политических разногласий, станут драматически раздирать, все углубляясь, еще и философские, мировоззренческие противоречия… — Он опустился в кресло, закинул ногу на ногу. — Ваши предположения?
Теперь поднялся Житомирский и молча сделал несколько кругов по комнате. Было очень приятно ступать по мягкому, ворсистому ковру.
— Вся эта богдановская канитель, — заговорил он, продолжая ходить, — опасна для партии тем, что привлекает внимание революционных сил к вопросам религии, к богоискательству и богостроительству, она уводит их от главных целей борьбы, а среди непросвещенного люда, нужного революции и нуждающегося в революции, сеет растерянность и ставит на развилку многих дорог. Куда податься? На митинг, в церковь…
— Или в кабак, — вставил Гартинг.
— Или в кабак, — согласился Житомирский. — А что касается предположений — увольте, Аркадий Михайлович. Единственное, что с уверенностью могу утверждать, желанные вам предположения не сбудутся. И нам с вами, за ненадобностью, в отставку не уйти. Ну, а партии нашей, нашей большевистской фракции, к обострению внутренней борьбы не привыкать. Перемелется в ней и Богданов со своей философией, коли снова завертелись ленинские жернова. Они, вы знаете, уже немало чего перетерли в абсолютную пыль. О сроках тоже умолчу. Потому что не станет Богданова — взамен него появится кто-то другой. Не удивлюсь, если, например, в редакции «Пролетария» произойдут коренные перемены; не удивлюсь, если видную роль начнет играть «Григорий», сиречь Зиновьев, Радомысльский; не удивлюсь, если на первое место вскоре выдвинется борьба с ликвидаторами и отзовистами. Важен финал. А о финале предположений не делаю.
— Да вы не мелькайте перед глазами, — вдруг рассердился Гартинг. — Или остановитесь, или сядьте и расскажите толком, что это за новая фигура — «Григорий»? Ведь, собственно говоря, на Лондонском съезде он проявил себя по отношению к Ленину не самым лучшим образом.
Житомирский послушно уселся на свое прежнее место. Пожал плечами.
— Ленин взрывчат, но и терпелив. И напоминаю: гибкий тактик. Пример: его отношение к Плеханову. От нежной любви и обожания к решительному разрыву, а ныне к новому сближению, хотя пока в вопросах философских. Еще пример: мой друг Дубровинский. Работящий искровский агент, организатор, один из крупных инициаторов Московского и Кронштадтского восстаний, словом, сущий клад для партии и — примиренец, на побегушках у меньшевиков. А теперь — правая рука Ленина. И без какой-либо внутренней фальши. Третий пример: Богданов. Его давно и без конца яростно, в открытую критикует Ленин. Но все же до последнего, «сам-три», работает с ним. Потому что он любит умных людей и потому что он верит в возможность силой убеждения поправить человека, когда тот ошибается. Что как раз в свое время и случилось с Дубровинским. А «Григорий» умен, энергичен, неплохо владеет пером. На мой взгляд, не прочь забежать и вперед. Но Ленин не самолюбив. Он не обиделся, когда Дубровинский исправил по-своему некоторые из его «десяти вопросов референту». Это оправдывалось делом. И если «Григорий» только таким образом станет забегать вперед… Но здесь я поднимаю руки. За дальнейшее насчет этого вьюна я не поручусь.
