«„Вы тут чего катаете, такие-сякие?“ — это пристав. Мы ему: „А ничего. Вот револьвертик и селедочку-сабельку пожалуйте нам, ваше благородие“, — говорил мастер. — И обснимали. И его и околоточного. Проводили до двери вежливо: „Наше вам! Еще в таком виде заглядывайте, мы и еще обснимаем, оружие всякое нам вот как нужно!“ А хороших людей посадили к сторонке, свежие, со станка газетки им в руки: „Читайте, наша, рабочая, Совета депутатов рабочих“. Дорошевич и Благов читают сурьезно, а посмеиваются: „Это что же мы, арестованы, что ли?“ Ну, вроде бы и так. Петров гриву свою поповскую пятерней чешет, бубнит: „Вдохновенная газета, вдохновенная! Напишу в нее непременно…“ А Иван Дмитриевич, сказать бы так, сердится: „Где же вы краску с бумагой взяли?“ Ну, краска здесь была, а бумагу со склада. „Да кто же вам дозволил?“ Московский Совет. „То есть как Совет? Хозяин-то я!“ Нет, Иван Дмитриевич, раз вы у нас под арестом, стало быть, сейчас хозяева мы. „Эх! — говорит. — Будто я всегда не с вами? Давайте чем надо помогу!“ Пронзил такими словами. Кончили мы печатать, до двери их проводили с почетом. Совсем другого рода люди. А это чего у вас в руках, товарищ Иннокентий, листовочка? Пожалуйста. Как раз в набор и… Товарищ Иннокентий! Вас чего-то пошатывает… Падаете…»

От духоты, от тепла разморило. Не сосчитать, сколько ночей перед тем не спал. Очнулся на широкой скамье, в комнатушке, где тоже пахло краской, а за стеной гудели машины…

Добрался до фабрики Цинделя глубокой ночью. Долго объяснялся с рабочей охраной, пока пропустили. В конторе горел яркий свет. Экстренное заседание Замоскворецкого Совета уже закончилось, люди разошлись, застал только Землячку и Цветкова. Подумалось: Землячка опять начнет с упреков за опоздание. Но она подошла и, не поздоровавшись даже, сказала:

«Большая беда: Федеративный Совет арестован. Все, до единого человека. Шанцера и Васильева-Южина взяли с квартиры в Косом переулке».

«Собрались у Арцишевских. Информационное бюро, — добавил Цветков. — Обсудить план совместных действий с эсерами. Только те ушли — полиция. Словно бы нарочно дала им уйти. А наших взяли».

«Подозрения, конечно, тут неуместны, — сухо остановила Цветкова Землячка. — А вообще-то полиция знала ведь о шаткой позиции эсеров и потому могла их пощадить».

«Дубасов сегодня объявил в Москве чрезвычайное положение, — говорил Цветков, разумея генерал-губернатора. — Значит, теперь станут хватать кого им вздумается. И стрелять в любого. Еще узнали мы, Дубасов запросил по телефону из Питера подмогу, чтобы не дать забастовке перекинуться на Николаевскую дорогу. Тогда ведь связь со столицей окажется полностью прерванной».

«Парализовать эту дорогу! — воскликнула Землячка. — Когда здесь наступит решающий час, по ней ведь могут подбросить полки из Петербурга».

«Не подбросят, — возразил Цветков. — Побоятся ослабить там свои силы. Хуже то, что мы здесь не в состоянии разработать точный план действий. Все время его ломают непредвиденные обстоятельства».

«А вы, Иннокентий, что же молчите?» — хмурясь, спросила Землячка.

Что мог он сказать? Все готовы к решительной схватке, и народ и руководители. Но как именно это будет и когда точно это произойдет, никто не знает. Да и не может знать. Нынешнее восстание — не тайный заговор, а медленно созревшее открытое движение масс. Они не расписаны по десяткам и сотням, как боевые дружины. И нет у них не только оружейных складов, нет даже приблизительного представления о количестве потребного оружия. Его сейчас снимают с полицейских, как это только что сделали в типографии Сытина; его беспрерывно куют — пики и сабли — на всех заводах, где найдется подходящий металл и сыщутся умелые руки, а бомбы начиняют и прямо на квартирах. У них, готовых к восстанию масс, в достатке есть только единственное сильное оружие — вдохновенный революционный порыв и твердая убежденность в победе. Сейчас это — вся Москва. И в то же время это как бы разорванные облака, из которых не грянуть грому, пока они не сольются в единую грозовую тучу. Главное руководство взял на себя Совет рабочих депутатов, и он это делает хорошо, расширяется всеобщая забастовка, ею он управляет уверенно, твердо. Но забастовка не наступательный бой с оружием в руках. Кто и кому, в какой миг подаст сигнал: «Вперед! В атаку!» А без такого сигнала не повторится ли новый Кронштадт?

Опять вспомнились слова Ленина: «Я бы охотно оттянул восстание до весны, но разве нас спросят?» Исполком Совета со всей очевидностью оттягивает восстание. Но ведь не до весны, может быть, только на несколько дней, когда все равно уже не сдержать рвущиеся к сражению массы! Разве это лучшее решение? Правительство же тем временем вводит чрезвычайное положение, передвигает войска, всемерно поощряет разгул черносотенцев, и вот теперь — свирепая волна арестов самых умелых, деятельных организаторов. Рабочие еще не начали бой, а царские власти уже перешли в наступление. Землячка испытующе спрашивает: «А вы молчите?..»

«Розалия Самойловна, нет непредвиденных обстоятельств, о которых говорит Цветков; они, эти обстоятельства, были предвидены. Ясно, что сложа руки правительство не будет сидеть…»

«Да я не о том», — запротестовал Цветков.

«И я не о том. Мы, я говорю, мы не должны сидеть сложа руки! Надо идти в полки гарнизона, пока нас не опередили. Надо как можно быстрее вооружаться, пусть мастера день и ночь куют оружие и делают бомбы, пути назад уже нет. Надо так охранять наши руководящие центры, чтобы аресты их стали невозможными. Надо на всех митингах и собраниях говорить об одном: решительном наступлении! Этого хотят рабочие. И останавливать их сейчас — значит сдаваться врагу. Если мы начнем наступление энергично, пламя восстания неизбежно перебросится и на Питер, оно охватит всю Россию. Если мы начнем поздно, или неуверенно, или вообще не начнем…»

Землячка молча подала руку.

«У большевиков расхождений во мнениях нет, — сказал Цветков. — Именно так, как и вы, говорил нам сегодня Лядов. И Владимирский. Вы уже слышали? Он приехал из Питера по поручению ЦК, будет редактором „Известий“. А нам всем, что же, конечно, надо идти в полки, на рабочие собрания, на митинги…»

«У вас глаза красные, Иосиф Федорович, вам надо сегодня поспать», — смягчаясь, сказала Землячка.

«Спасибо, я отлично выспался».

И потом еще двое суток без сна. В народе, в народе, среди рабочих, речи, речи… И всюду горячий отклик на них. Людям понятно: топтаться на месте бессмысленно, а если идти, так только вперед. Но ведь рабочие не солдаты, которые по команде «Тревога!» выбегут из своих казарм и выстроятся на плацу. Даже дружинников не соберешь в одну колонну, нельзя оставить без их прикрытия бастующие заводы, где митингуют рабочие.

В войска, идти в войска. И он наряду с другими ходил и убеждал солдат не поднимать оружие против своих братьев. Не легко было проникнуть в казармы, и не было гарантии, что потом выйдешь оттуда не со связанными руками. Солдаты слушали внимательно и сочувственно, обещали не стрелять. Но уходили агитаторы, и появлялись офицеры, напоминали о присяге, грозили военно-полевым судом, и наступало замешательство: да, не стрелять в рабочих, и да — оставаться в казармах.

Один полк вышел. С оркестром, играющим «Марсельезу», направился к типографии Сытина. Рабочие ему навстречу выслали свою делегацию. А генерал Малахов прискакал раньше. Остановил полк, произнес горячую речь, поклялся выполнить все требования солдат, тем временем окружил их драгунами, отвел в Александровские казармы, запер там и разоружил. Эсеры, мастера метать бомбы в кареты министров, Малахова упустили, хотя в Федеративном Совете заверяли, что их боевые дружины будут выполнять самые трудные и опасные поручения. Как поведут себя в решающий момент войска?

Листовки, прокламации. Без них немыслим разговор с сотнями тысяч рабочих. Ведь каждый день и даже каждый час приносил с собой нечто новое. И об этом надо было тут же рассказывать. Печатно. Доходчиво. И суметь разбросать, расклеить листовки по всему городу. Помощников находилось много, но и озверевшая черная сотня бродила по улицам табунами и вместе с полицией дико расправлялась с распространителями листовок.