21 февраля 1963 г. 398. В госпитале («Коридоры в палатах еще пусты…») Коридоры в палатах еще пусты. Цвета солнца — желтые стены. Последний час тишины, темноты, перед утренней дежурной сменой. Кое-кто из больных всю ночь не спал, кое-кто из них всю ночь стонал, кто-то молился — помилуй Бог! О чем-то плакал, кого-то звал… А один, молодой, курил, не курить не мог. Тихонько сестры сновали по коридору, два санитара шушукались у окна, и интернист, отдернув белую штору, торопился взглянуть на ту, что кончалась, одна. И в этот час, неожиданно, просто, тот, молодой, которому резали мозг, у которого только что высохла шрама короста, закрыл глаза и сделался весь — как воск. 21 февраля 1963 г. 399. Этакая чушь… Только высохла олифа в тронной зале у халифа, два воинственные грифа на ножах подрались вдруг. Сам халиф, — потомок скифа, чуть не умерший от тифа, — не допив аперитифа, страшный пережил испуг… Он воскликнул: «Разве ж можно?!» Очень, очень осторожно он велел своей надежной, самой ловкой, чернокожной, самой преданной из слуг, принести его дорожный, медью кованый сундук — был халиф ужасно сложный: не любил он драки звук; и достав кинжал старинный (свой подарок именинный) очень острый, очень длинный, кровью политый невинной (тут не ножик перочинный!), не боясь запачкать рук, как сверкнул изгибом стали — даже стены задрожали — на полу, в дворцовой зале, грифы мертвые лежали… Слуги тотчас подбежали и забрали грифов в тюк… Торжествующий халиф, жажду мести утолив, допивал аперитиф: «Пусть не лезет в драку гриф!» 8 ноября 1963 г. 400. Женьке («Отворила сердца ворота…»)[191] Отворила сердца ворота и впустила тебя без спора — жить такая была охота, что казалось — конец нескоро. Небо всплыло облаком белым, блещет полдень над океаном, нам с тобой ведь не надоела красота земли осиянной. Этот кубок, что полным налит, я дала тебе без возврата. Отчего же с мачты сигналят, что пора уплывать куда-то? 4 августа 1964 г. 401. «Ни поездом, ни вплавь, ни на верблюдах…»[192] Ни поездом, ни вплавь, ни на верблюдах, ни на ракете пущенной стальной ты не вернешься никогда оттуда и больше не увидишься со мной. А помнишь — мы в глуши финляндских сосен построили себе уютный сруб? Мы верили, что мир довольно сносен, что даже бури вой не гак уж груб. Мы думали, что розовые бревна для нас с тобой продержатся тогда, что путь назад к опушке будет ровным и тучей не закроется звезда! Мы поняли теперь, что все — ошибка: все наши бревна недруг растаскал, где путь пролег — болото было зыбко. Устала я… и, знаю, ты устал. 4 августа 1964 г. 402. «Пролетали птицы высоко…» Пролетали птицы высоко, уверенно правя лет, в сторону юго-востока от самых верхних широт, над руном октябрьских деревьев, над прудом, где темнеет сталь, и над дымом лесных кочевьев в им одним знакомую даль. Проносились, как парус серый, над волной голубой взметнут, преисполнены твердой веры, что дорогу свою найдут. Не завидуй. Не знай корысти. Не жалей, что здесь на земле — золотые падают листья в налетевшей осенней мгле. Не мечтай. Не моли о чуде. Пусть не тронет сердце испуг. Как положено, так и будет: только птицы летят на юг. 22 октября 1964 г. 403. «В предрассветном розовом свете…»[193] В предрассветном розовом свете под зов буддийского гонга рыбаки расставляют сети у берега Bai-d'AIong'a. Восход полосою тонкой освещает острые скалы… У мола джонка за джонкой снимаются от причала. И сигналом долгой разлуки бросив парус коричневый в небо, к океану идут фелуки из пролива Баб-Эль-Мандеба; и на севере дальнем тоже отшвартовываются шхуны с белой птицей огромной схожи в Белом море искать фортуны. Мы не знаем, будет ли море с вами ласково или нет… Или, сбиты в неравном споре, вы уснете на темном дне — но маячьте всегда, маячьте, бередите сердца мечту, золотые огни на мачте, гордо поднятой в высоту… вернуться Bai-d'Along: a bay in Vietnam. Баб-Эль-Мандеба: Bab al Mandab, the strait between the Red Sea and the Ciulf of Aden. |
