210. «По небу тучи серые ползут…»[123] По небу тучи серые ползут, садится солнце, день осенний тает. Ах, если грустно делается тут, об этом никогда никто не знает, никто не взглянет и не подойдет, никто улыбкой ласковой не встретит и нежным именем не назовет, как раньше, как когда мы были дети. Все как-то иначе, совсем не так, как начиналось. Только небо то же, и так же пахнет вечером табак в саду, немножечко на наш похожем. Пусть улетают в край, где вечный зной, куда-нибудь на Яву или в Ниццу, расставшиеся с северной страной еще во что-то верящие птицы. Но звезды опадают, как мечты, которым стало в небе не под силу, которые упали с высоты в свою земную жалкую могилу, и сердце человеческое вдруг так горько знает, что оно устало, что солнца нет, что замкнут вечный круг и что звезда — последняя — упала. 211. «Нелепы в жизни перемены…» Нелепы в жизни перемены… Друзей уносят поезда, и прочь уходят морем пленным большие серые суда. И города сейчас не те же, в которых раньше я жила, и ночью сны бывают реже, и неба синь не так светла. Лишь сердце перемен не знает: оно растет, уходит вдаль. но в глубине своей ласкает все ту же радость и печаль, и самых ранних лейт-мотивов не изменят в его струне паденья в пропасти с обрывов и взлеты снизу — к вышине. 212. «Я не Мария больше: только Марфа…» Я не Мария больше: только Марфа. Свои мечты я продала за труд. Покрыта пылью золотая арфа, ослабленные струны не поют. Способно и к труду привыкнуть тело, и может сердце, кажется, забыть о том, как раньше бредило и пело и не умело по-земному жить. Но только иногда далеким звуком давнишний сон напомнит о себе; о, иногда — нет равных этим мукам в железной человеческой судьбе, — и сердце опустевшее, земное, познавшее работу и покой, мучительно забьется и заноет и до краев наполнится тоской. и долго будет рваться к тем планетам, которые оставило давно, — не зная, что отвергнутого света ему уже увидеть не дано. 213. «Не уложишь в ларец драгоценный…» Не уложишь в ларец драгоценный золото деревьев на закате, взлет волны серебряной и пенной, жемчуг слез, которые растратил. Не найдешь и не услышишь снова звуки раскатившиеся песни, не подымешь брошенного слова, будешь тщетно говорить — «воскресни!» Кто отверг — того судьба страшнее, спохватился — да уж будет поздно; будешь горько вспоминать, жалея, что пошли дороги наши розно. Ну, а я тебя забуду скоро: станет зренье радовать мое солнечная в поле сикамора, месяца на небе острие, и тебя, измученного раной, нанесенной сердцу моему, я в своей весне благоуханной никогда уж больше не пойму. ГОЛУБАЯ ТРАВА (Сан Франциско, 1973) 214. Острова[124] Говорят, что на свете остались еще острова, которые нам, городским, еще могут сниться, где высоко растет голубая, густая трава, и, качаясь на ветках, поют золотые птицы. От тех островов в жемчугово-искристый прибой протянулись серебряной нитью песчаные косы, и, может быть, там получили б и мы с тобой желанный ответ на больные свои вопросы! Но в гавани нашей еще не стоят корабли, еще человек не построил таких самолетов, которые нас бы с тобою туда унесли от будничной прозы окрестной и серой заботы. (193) Когда потухнут на пути огни… 215. Шаги Под звездным небом, за краем села блестят церковные купола. Поднявшись вглубь ночной темноты, горят и светятся их кресты. А улица зимняя ночью бела, перекрестки молчат, пусты. В домах на улице все темно. Закрыли ставни мое окно, заперта крепко входная дверь, никто не стукнет в нее теперь. В поле, что снегом занесено, воет голодный зверь. Чудится вдруг, что издалека, снегом поскрипывая слегка, знакомой тенью ложась на снег, идет вдоль улицы человек… И снова на сердце моем тоска, предсказанная на век. Все ближе будут скрипеть шаги оттуда, где не видно ни зги, вдали, поднявшись из темноты, все ярче будут гореть кресты… Но в жизни замкнуты все круги, и это не будешь ты. вернуться In one of the copies of the collection Mary Vezey added a handwritten dedication: «B.B.» See note on poem 54. вернуться The whole collection is dedicated "Моему мужу," i.e., to E.F. Tourkoff. See note on poem 193. |
