235. Шквал В сумерки ветер с моря вставал. Шквал набежал, трепал и рвал деревья, как перья. Ощерясь, звери забились в норы, в окнах людских спустились шторы, смолкли случайные разговоры, двери закрылись на все запоры… Чья-то рука, бела, бледна свечку зажгла в темноте угла, чтоб сберегла от всякого зла, чтоб не вошла в душу тоска, чтобы ночь была не так страшна. 236. Старуха Колокола звонили долгим звоном, тяжелым гулом заполняли небо, по улицам текли и доплывали до всех глухих, пустынных переулков; тревожили и звали и будили, и сонные кругом вставали люди, и чья-то совесть, трудно пробуждаясь, о чем-то вспоминая, тосковала. И люди шли, встречались, говорили на каменных ступенях, перетертых столетьями идущего народа, на этот гул зовущий собираясь от мраморных дворцов и от подвалов, по улицам текли и доплывали до всех глухих, пустынных переулков; тревожили и звали и будили, и сонные кругом вставали люди, и чья-то совесть, трудно пробуждаясь, о чем-то вспоминая, тосковала. И люди шли, встречались, говорили на каменных ступенях, перетертых столетьями идущего народа, на этот гул зовущий собираясь от мраморных дворцов и от подвалов. А на одном забытом перекрестке, придавленная этим медным звоном, в большом платке, в убогом, черном платье, согнулась безымянная старуха и долго, молча, горько, безутешно под этим небом плакала о чем-то. 237. Борису Пастернаку Никогда не жила в Подмосковье, в Переделкине не была, но вино за Ваше здоровье — и в память Вашу — пила. Немало ночей бездонных — безлунных, бессонных часов над книжкой золотозвонных сидела — Ваших — стихов. И горя мне было много, что, крутясь по лицу земли, моя и Ваша дорога к перекрестку не привели. Но ревниво храню на полке единственное письмо: оно перевязано шелковой малиновою тесьмой. 238. «Как черна душа моя сегодня!..»[141]
Как черна душа моя сегодня! Ни весна, ни солнце не нужны. Отвернулись ангелы Господни от моей зияющей вины. Даже подойти к тебе не в силах. Не зови меня теперь, не жди. На моей дороге — как могила, пропасть расступилась впереди. Видно, радость я ценила мало, неприветно встретила весну. Те слова, что я тебе сказала, не стереть, не смыть и не вернуть. 239. Попутчики Идут по большой дороге. Платья рваны, потерты шубы, глаза у них хмуры, лица строги, опущены губы. Проходят полем, оврагом, лесом, горный поток переходят вброд. Серого неба завеса прячет солнца восход. Боятся ли волка, спугнут ли зайчат, где черные ели торчат — все равно молчат. И ты, идя за ними, не можешь, поверь, заглянуть в их лица, как в закрытого тома страницы, как в закрытой комнате дверь, давно забытой, гвоздями забитой, в опечатанном доме оплаканных кем-то потерь. Как испуганный зверь шмыгнет в берлогу, так беглые взгляды от тебя отвернут, и спрашивать их не надо, как попали на эту дорогу, из какого изгнаны рая, какого сторонятся ада, под каким предлогом через все преграды надежду еще берегут, от давней печали сгорая. Не тронь. Не задень. Не вспугни. Тебя не зовут они. Их пугают горелые пни, им далекие снятся огни. С тобою они — одни, и если ночь — все равно им нельзя помочь. Не волнуй, не тревожь, оставь. Не нарушь их последнюю явь. Пусть река: через реку вплавь, в чащи леса предзимнюю ржавь. А если в конце пути поднимутся вдруг ресницы, если небо на миг озарится, и солнце в глазах отразится — Загляни им в душу нежней, даже если тебе грустней, — успокой, обнадежь, защити, — не скажи им, что незачем было идти, что того, что искали, нигде не найти. 240. Об ангелах[142] Об ангелах, идущих вереницей за золотой воздушной колесницей, о звуках тонких и звенящих труб, касающихся нежно и любовно изогнутых бесстрастных губ, — бескровных не знающих земного горя, губ… О детях в серой городской больнице, где бедности и боли не укрыться, где лейтмотив то жалостлив, то груб здесь, на земле, где нет дороги ровной, где крылья ангелов в пустой часовне еще не тронули чуть теплый труп. вернуться The manuscript is dated 15 March 1962. The poem was first published in the journal Sovremennik, Toronto, no. 19, 1969, p. 47, where the first line read: «Как моя душа черна сегодня.» вернуться А. Васильковская: Elena Vasil'evna Glushkova (died in the early 1970s), an emigre poet, writing under the pseudonym Aleksandra Vasil'kovskaia, who lived in California and published two collections of poetry Uzelok, San Francisco, 1957, and Zapushchennyi sad, Palo Alto, 1971. |
