3 декабря [1926 г.] 299. «Золотые самокаты сани…» Золотые самокаты сани, Где конем зарница впряжена. Унеслись в темнеющем тумане В даль, что порошей заметена. В небе темном звезды выходили. Путаясь под млечной пеленой. Точно корабли куда-то плыли, Призрачной влекомые волной; Застонали голой степью птицы. Будто примириться не могли. Видя, как последний взгляд зарницы Отошел надолго от земли, И опять своей дорогой трудной. Возвращалась по снегу душа, И над ней, как степь зимой, безлюдной Звездная немела пороша. 4 декабря [1926 г.] 300. «Я помню тебя, Руслан…»[163] Я помню тебя, Руслан. Взойдет луна молодая, и льется песня былая, и будит старый дурман. Углы улыбки твоей меня давно укололи, мне памятны в каждой роли изгибы нервных бровей. Зеленый шитый кафтан затмить действительность хочет, и Риголетто хохочет над болью призрачных ран. 1925-26 г. 301. «На дне души своей ваш образ берегу…»[164] На дне души своей ваш образ берегу. Люблю вас, хоть в любви глубокая тоска; и не смотреть на вас совсем — я не могу, хоть грустно так смотреть издалека. В углу, на ящике каком-то, в темноте, я села вечером. Все думала о вас. Улыбка ваша долго снилась мне, взгляд ваших серых глаз. Потом мне снился Бог, — высоко где-то там, в пространстве, где едва ль Он стал бы мне внимать, где духи высшие, где свет, где фимиам. Как мне хотелось взгляд Его очей поймать! — Он увидал меня. Успела я сказать, чтоб счастья, — на земле и после, — дал Он вам. Бог далеко. Вы — там всегда, где он. Не знаю, где. Бог так глубок, как водопад времен. Но только Вас я вижу в глубине. Бог слышит ли меня? Язык молитв могуч, и милосердью Божью нет конца, но между Ним и мною слишком много туч, — Ему не видно моего лица. Открыта для молитв Господня высота? Бог, я зову Тебя! Внемли словам моим! Источник всех молитв — любовь, моя мечта, а цель их — благодать тому, кто мной любим. [1927 г.] 302. «Отчего ты не здесь, когда верба цветет…»[165] Отчего ты не здесь, когда верба цветет, распускаются почки на ивах? Что так держит тебя, мне тебя не дает, от твоих берегов от счастливых? Помнишь, в пыльные дни — в желтом ветре степном, на Страстной мы ходили к собору, — под окошком стрельчатым с узорным стеклом сердце с жадностью вторило хору? Помнишь черных передников стройный рядок и свечей чуть дрожавшее пламя в наш Великий Четверг, как он страшно далек, как неласково отнят годами! Помнишь, помнишь апрель, утра свет голубой, дни счастливой Пасхальной недели, садик с только успевшей родиться травой и крылечко твое — и качели? Плачь! Тоскуй! Я утешить тебя не берусь, плачь у пальм у своих и лимонов, вспоминая родную далекую Русь и напевы умолкшие звонов. 16 апреля [1927 г.] 303. Ghost Dance Духи гор по сопкам бродят ночью темной, хороводы свои заводят ночью темной. Спят в ложбине дома людские, замолчали поля пустые, звезды блещут золотые в небе черном. Духи гор поползут по склонам вниз, в долину, песни дрогнут печальным стоном, вдруг застынут. Было время, что в сопках жили только духи подзвездной пыли, хороводом в горах бродили, днем и ночью. С дальних стран от чужих селений враг нагрянул, стал единым царем владений горной сети. Тихо-тихо и так печально по хребтам и верхушкам дальним духи к звездам уйдут кристальным на рассвете. Май, кажется 1927 г. 304. «Из дальних стран какой-то добрый случай…»[166] Из дальних стран какой-то добрый случай, какой-то дух привел тебя сюда. Есть в мире земли ласковей и лучше, и есть заманчивее города! В твоих глазах так много отражалось, в них море плещет и цветы растут. Тебе, конечно, жалким покачалось простое все, что ты увидел тут. На берегах луной залитых Нила, где ты скитался год тому назад, о, не одна египтянка пленила лицом и станом твой зеленый взгляд. В салонах Вены, в улицах Парижа ты, может быть, везде искал следы таких, к которым сердце рвалось ближе, и не были напрасны те труды. (Я глаз твоих во веки не увижу, что были холодней морской воды…) Признайся, что не только колоколен готических, палаццо и церквей ты вид любил: что был мечтами болен от тонких рук и вы гнутых бровей. цыганок смелых или нежных фей. Где Гималаи снегом в небо поднялись круто, ты блуждал, — не знаю, где ты только не был, чего не видел и кого не знал. И золотом без меры и без веса ты все достал, чего ни захотел, с базаров Анкары и Бенареса, и весь твой дом, как сказочный, блестел. О, ты провел чудеснейшие годы и лучшие пути исколесил и любовался досыта природой, волшебнее которой не просил; и не прошли без твоего вниманья десятки женщин, полных обаянья, красавиц смуглых, рыжих, белокурых, оставивших в твоем воспоминаньи мимозы Капри, пальмы Сингапура и блики звезд, глядевших на свиданья. Так для чего же к краю скуки, где никого тебе не надо, ты протянул случайно руки, сверкнул аквамарином взгляда и бросил розу в день разлуки, отравленную каплей яда? И не промолвив ласкового слова, ушел искать пристанища иного, в сокровищнице памяти, на дне, не унося и мысли обо мне! вернуться With a notation in the manuscript: «Из Claremont'a — в письме в Париж о Харбине. Это во СМУ.» The poem was probably addressed to Elena Mosolova; see note on poem 21. вернуться With a notation in the manuscript: «Когда-то очень давно: Харбин. СМУ. Vespers.» |
