— Забирать земли у святых обителей? — Фёдор Алексеевич головой покачал. — Как с таким к патриарху подступишься?

И тут доложили: святейший Иоаким приехал.

Патриарх вошёл, ласковый, радующий, но все-то жилочки у царя-отрока сделались хрустальными, того и гляди, расколется.

Иоаким удивился жарко пылающей печи:

   — На улице теплынь.

   — А снег? А град?

   — Ручьи на дорогах. Увы! Увы! На огороды смотреть больно. Месиво.

   — Отче! Помолись о нас, грешных! Одно Господь взял, пусть в ином наградит! — Детское было и в лице Фёдора Алексеевича, и в голосе.

Святейший ощутил, как вскипают в сердце умильные слёзы: самодержец ростом высок и учен зело, но — ведь подросток. Хотелось погладить паренька по худой шее, до волос дотронуться. Алексей Михайлович волосы стриг, а Фёдор вон какие отрастил. Иоаким приехал говорить о деле, о труднейшем, посольском, и чувствовал себя почти виноватым — такую гору приходится взваливать на размашистые, но уж такие худющие плечи великого отрока.

   — Ваше величество! Сын мой! Я слышал в Думе — ты изволил дать отпуск королевским послам.

   — Они хотят того, что им не принадлежало от века и не будет принадлежать до Страшного Суда.

   — Слава тебе, государь! — Умные карие глаза патриарха излучали любовь и смех. — Такие уж они, ясновельможные, приехали своею панской милостью нас одарить, но торгуются, как жиды. Такая порода. Цену хотят взять за мир немыслимую, а того не понимают: у мира цены вовсе нет. Сё Промысел Божий, бесценный. На мир денег не надобно, деньги подавай войне. Вот и осмелюсь, великий государь, молвить перед тобою слово сердца моего. Нет греха переплатить за мир, всё равно будешь в выгоде.

   — Чарторыйский требует Киев и Чигирин! — Фёдор Алексеевич даже заморгал обидчиво.

   — У Чарторыйского маетности в Велиже. Верни, государь, Велиж. Радзивиллы тоскуют по Невлю да по Себежу. Одари и этих милостью — будут мимо короля тебе служить, свету. Сто тысяч господам послам мало — дай двести. Забудут о Киеве.

   — А Чигирин? Им Чигирин подавай, а они его султану поднесут. Столько крови пролито за сей град, думать о том больно.

Фёдор Алексеевич смотрел на Иоакима в упор — куда клонит? Глаза круглые, ясные. В такие глаза смотреть — духа не хватает.

Патриарх ничего больше не сказал, и высокий голосок государя прозвенел упрямо, с вызовом:

   — Чигирин надобно срыть. Пусть не зарятся на него ни султан, ни изменник Юрко Хмельницкий, ни король. Срыть его, как срыли Карфаген.

В последние полтора года земли под Чигирином поливали кровью с безумной щедростью. Турецкий визирь Ибрагим-паша положил здесь двадцать тысяч человек, двух сыновей крымского хана и свою голову тоже: получил от султана зеленей шнурок. Русские после той битвы похоронили две с половиной тысячи стрельцов, да пять тысяч было ранено.

   — Года не прошло, как обновили и стены, и башни, — сказал патриарх, поражённый мыслью царя.

   — Вот его и требует у нас новый визирь турецкий Кара-Мустафа. — Фёдор Алексеевич успокоился, говорил ровно, и было удивительно слышать разумные, зрелые речи от юноши. — Ты, святейший, о мире печёшься, и я, грешный, уповая на молитвы твои, послал указ на Дон, под Азов: пусть казаки, ратники, корабли домой идут. Войною мир не устроишь. А вот города полякам жертвовать, деньги... Получат одно — на другое роток разинут.

   — Великий государь, отдачу можно на бумаге провозгласить, а сами города задержать, покуда король не поклянётся на Евангелии.

   — Быть по сему! — сказал Фёдор Алексеевич.

И святейший в который раз изумился: ведь так и будет. Господи, какой царь дарован России! Здоровья бы ему да счастья государского.

Царское счастье у обывательского на посылках. Обыватель глаза к небу поднял — царь дело сделал. Но и то правда — иное обывательское несчастье государю даётся ради славы.

На Медовый Спас на ночь глядя заполыхала Москва. Фёдор Алексеевич с Ивана Великого смотрел на огненную бурю, о дожде молился, но воздух звенел от сухости и был горек.

Утром в Думе бояре доложили: сгорело шесть тысяч домов.

   — Да уж было — шесть тысяч! — вскричал Фёдор Алексеевич.

   — Прости, государь! Опять столько же! — повинился за всех князь Юрья Долгорукий. — До зимы, слава Богу, далеко. Отстроятся.

   — Всем, кто захочет ставить дома каменные, — от меня, великого государя, будет ссуда на десять лет! — объявил царь.

В тот же день, может быть, от огорчения, а скорее всего, продуло на колокольне — Фёдор Алексеевич слёг.

Пока болел, счастливо решилось посольское дело. Королевские комиссары согласились подписать договор о перемирии на тринадцать с половиной лет. Присягу назначили на 17 августа. Патриарх предлагал провести церемонию в храме святителя Николая, но послы были католики, в православный храм идти не захотели. Во дворце подписывали договор. А ещё через неделю великое коронное посольство проводили из Москвы. Граф Казимир Сапега просился ещё пожить при его царском величестве за свой счёт до окончательного утверждения договора, но ему было отказано.

Новолетие одарило краснопогодьем. И тут царевна Татьяна Михайловна ударила челом племяннику, просила позволения помолиться в Воскресенском Ново-Иерусалимском монастыре.

   — Но ведь Никонов монастырь — затея гордыни, — вырвалось у Фёдора Алексеевича.

   — Там благодатно, государь.

Сказано было просто и горько, и Фёдор Алексеевич виновато потупил глаза:

   — Прости, тётушка. С чужих слов молвилось. Я с тобой поеду.

До Нового Иерусалима от Москвы шестьдесят вёрст. Выехали рано утром: в полдень монахи встретили великого государя перед вратами обители с хоругвями.

Дорога утомила Фёдора Алексеевича, и настоятель монастыря архимандрит Варсонофий отвёл великого гостя в келии патриарха Никона. Так и сказано было: патриарха.

Фёдор Алексеевич не возразил. Постель оказалась удобная, воздух в келиях чистый, с едва уловимым запахом чего-то родного — сушёной рябины, что ли? Фёдор Алексеевич стал вспоминать это давнее, хорошее и заснул.

Во сне его короновали. Сам он словно бы стоял надо всеми и над самим собой. Родион Матвеевич Стрешнев держал венец, Юрий Петрович Трубецкой — скипетр. Яблоко[53] было у Камынина, казначея. Блюдо у Дементия Башмакова. Тяжеленная миса с золотыми деньгами у разрядного дьяка Фёдора Шакловитого, касимовский царевич горстями брал монеты и сыпал ему, великому государю, на голову, на плечи, на грудь... Всё как в яви, но дальше начиналось иное. Он видел себя стоящим в чертоге, с Никитой Ивановичем Одоевским, с Юрием Алексеевичем Долгоруким. Под руки его поддерживали дядьки Фёдор Фёдорович Куракин да Иван Богданович Хитрово. Но когда святейший Иоаким помазывал его миром, ему показался стоящий на воздухе, у столпа, огромный монах, и монах этот во время помазания отворачивал лицо от святого действа. Посыпались лепестки, и Фёдор узрел под куполом Богородицу. Лепестки низвергались с Её Покрова и сначала ложились на него. Вдруг сквозняк — и цветочный вихрь унесло в дальний конец собора, к входным дверям. А там толпой Нарышкины. Иван с Афанасием вскинули над собой Петра, и лепестки щедро осыпали младшего братца. А на него, на великого государя, упала слеза.

Невыразимое горькое счастье пронзило ему сердце, и он уже не спал. С парсуны, в шитом жемчугом саккосе, смотрел на него, должно быть, Никон, монах из его сна.

   — Одеваться!

Прибежали постельники.

Оказалось, спал он всего четверть часа, но чувствовал себя здоровым, свежим.

Явилась мысль обойти монастырь по стене, тётушке Татьяне Михайловне затея пришлась по сердцу. Показывал монастырь настоятель Варсонофий. В летах он был преклонных, но никому не уступил своего хозяйского права.

Сначала посетили Гефсиманскую башню и церковь во имя Входа в Иерусалим.