— А как тебе самому жилось при Алексее Михайловиче?

   — Ах, боярин! В царствие Тишайшего жил-поживал, а нынче пришло время доживать. Алексея Михайловича я, как тебя вот, отроком видывал. Получил от его величества ефимок в Собственные руки.

   — Расскажи, расскажи! — Глаза у Артамона Сергеевича заблестели влажно, дружески.

   — Поводырём я был у слепцов. К Троице братию вёл. А царь Алексей Михайлович тоже на богомолье страннически шёл, пеше — по обету, должно быть. Мы ему спели, угодили. Я тот ефимок всю жизнь берег.

   — Где же он?

   — Бог взял. В самый день преставления батюшки государя я лошадь купил. Пошёл воды достать из проруби — на мельнице было дело, мельница у меня в Большом Мурашкине. И влезло в башку дурную посеребрить воду. Достал ефимок — да и поскользнись! Хлопнулся, лежу, смеюсь, а ефимок к проруби ползёт. Я же как заворожённый. Опамятовался, попнулся — поздно!

   — Великий государь реку твою с небес посеребрил.

Савва перекрестился:

   — Да ведь так оно и есть, боярин! Но скажу тебе: зело я тогда кручинился.

Артамон Сергеевич вздохнул:

   — Во всём этом — чудо. Ушёл царь и серебро своё взял... Как дела-то у тебя нынче идут?

   — Всех денег, боярин, не заработаешь. Чуваш один сказку мне рассказывал. Нашли два купца золото в дупле. Два мешка. Счастье поровну, да злосчастье-то делиться не любит. Один купец побежал за лошадью в деревню, да по дороге купил две сулеи вина. Одну отпил, а в полную положил отраву. Приехал в лес, говорит другу: «Выпей винца». А у того для приятеля дубина припасена. «Сначала, — говорит, — давай золото погрузим». Погрузили, тут и треснул купец купца дубиной по голове. Убил и радуется: всё золото одному досталось. «Теперь можно и выпить». Выпил из полной бутылки и глаза закатил.

   — Сказка мудрая. — Артамон Сергеевич принахмурился. — Сон свой вспомнил. Странный сон мне нынче был. Ферязь новую примеривал, а к ферязи ожерелье. Пристегнул — тесно, горло давит. И вдруг понимаю — ослеп. Всё вижу, но все на меня как на слепого глядят.

   — Бог милостив! — сказал священник.

   — Сновидениями душа пророчествует, — ответил на вопросительный взгляд боярина учёный человек Подборский.

   — А ты что скажешь, корабельщик?

   — Я слышал от татар: если ворот шею давит — жди неприятного дела. А про слепоту татары так говорят: себя увидит слепым бедняк — от нужды освободится.

   — А не бедный? — Артамон Сергеевич даже дыхание задержал.

   — Важному путешественнику сон о его слепоте говорит, что надо бы назад воротиться. Не то обратного пути не будет. — Савва махнул рукой. — Татарские басни!.. У нас на Волге — Вавилон: татары, чуваши, мордва, черемисы...

За столом притихли, Савва спохватился: дурака свалял.

И вдруг дверь отворилась, в горницу вошёл государев человек. Это был стрелецкий полуголова Алексей Лужин.

   — Боярин Артамон Сергеевич! Велено взять у тебя лечебник, а в нём многие статьи писаны цифирью. И взять к допросу твоего лекаря еврея Ивашку Максимова да карлу Захарку.

Захарка, обедавший с другими карлами в уголке, — вместо стола у них была скамейка, — тотчас залез в пустую бадью, а сверху закрылся печной заслонкой.

Никто не засмеялся.

   — Садись обедать, полуголова! — пригласил Матвеев. — Лечебника у меня нет, все лечебники я оставил в Аптекарском приказе. Есть тетради, где записаны приёмы от всяких болезней. Авдотья Григорьевна, принеси. Пусть полуголова поглядит, за тем ли прислан.

   — Мне людей надобно забрать, еврея да Захарку.

   — Надо, так и заберёшь. Садись ешь.

Лужин подумал-подумал и сел за стол.

Авдотья Григорьевна принесла две тетрадки. Лужин полистал их, вернул.

   — Мне велено печатный лечебник взять, а здесь рукой писано. — Поклонился Матвееву. — А стоять тебе, боярин, великий государь указал здесь, в Лаишеве.

Кровь отхлынула от лида Артамона Сергеевича.

   — Вот он — тесный воротник! Слышь, корабельщик? Хорошо твои татары сны толкуют. Лучше некуда. Ты, полуголова, ешь, пей. Небось скакал как на пожар. В Москве-то какие новости?

   — Всё по-старому, боярин... Разве что гетмана Дорошенко привезли. У ног великого государя свои клейноты сложил: бунчуки, булаву, барабаны.

   — Добрая весть! — Артамон Сергеевич радовался нарочито громко. — Нет второго гетмана — нет двух Украин. Много трудов ради этого мною положено. Слава Богу — свершилось.

Лужин дохлебал уху, положил ложку.

   — Прости меня, боярин. Служба. За хлеб-соль благодарствую.

Обед кончился. Помолились. Быстро собирали в дорогу бледного как смерть лекаря, плачущего в три ручья карлу.

У Саввы тоже сердце ёкнуло: куда теперь девать хлеб? Плыть в Верхотурье на свой страх и риск? Вот оно как — сны-то вещие толковать.

Грозный гость за дверь — на порог ненастье. По лету ли плакал август, по доброму ли боярину Матвееву, но окунуло белый свет в сумерки серой мороси.

В доме, где Артамон Сергеевич ждал царского указа, спешно взгромоздили печи, да от чужого тепла и уют чужой. А тут ещё ветры. По утрам скулил молоденький, будто щенку лапу отдавили. Ночью выл матёрый, и вся собачья рать Лаишева подвывала.

Савва-корабельщик места себе не находил. За хлеб ему была заплачена четверть цены. Лето на исходе, до Верхотурья плыть и плыть, а Артамону Сергеевичу до земных забот вроде бы и дела нет. Мало священника — казанского монаха приютил. Молились усерднейше.

Собравшись с духом, явился Савва пред боярские очи, спроста говорил: заплати за хлеб, отпусти с миром.

   — Не бывало такого, чтоб человек, послуживший Матвееву, остался внакладе! — ответил Артамон Сергеевич, а сам слёзы сглатывал. — Увы! Время на дворе иное, только я этого сразу-то не приметил... Сам не знаю, воевода я нынче али колодник. Денег дать не могу, ибо о завтрашнем дне и подумать страшно.

   — Государь! Боярин! Убытки-то мне какие! — ахнул Савва.

   — Оставь для моего обихода пудов шестьдесят, остальное твоё. Продашь как-нибудь.

   — Ох, боярин! Не остаться бы мне без корабля...

Артамон Сергеевич поглядел Савве в глаза:

   — За твоё доброе Бог тебе воздаст. Не ропщи... Сундук я тебе дам с платьишком... Разорения ожидаю. Все мои недруги ныне перед царём ходят. Не кляни меня, корабельщик! Бог даст, отплачу тебе за службу втрое. А пока не обессудь.

Вечером того же дня Савва отплыл от Лаишева. Посветила ему заря вечерняя. Сиротская. Должно быть, ненастье до дна себя вычерпало.

Артамон Сергеевич на берегу стоял. Всегда с толпой, а тут одинёшенек.

Горько было Савве на великого человека глядеть, в беде оставил. А чем ему поможешь, вчерашнему вершителю судеб царств? Быть возле него — всё равно что в горящем доме.

Савва ушёл на корму, глядел на воду, а вода впервой за всё долгое ненастье была в позолоте.

Померещилось: человек по реке идёт. Пригляделся — человек. Ближе, ближе. Должно быть, ангел? Страхом грудь сдавило, а Пресветлый шагнул с воды на корму и сказал:

   — Родил ты, Савва, язычника — горе тебе. Но родил ты и сеятеля — мир тебе. Двойной ты человек, вот и мыкаешься по свету белому. Как с тобой поступить, сам решай.

   — Убей!

   — Господь любит тебя. Живи.

И закричал тут Савва всем сердцем:

   — А Иова-то? Иова — сын!

   — Жив твой Иова. Внуком тебя одарил.

   — Да где же он? Где?!

И тут понял: работник трясёт его.

   — Не прикажешь ли, хозяин, к берегу пристать? Совсем уж смеркается.

   — Клёвому! — распорядился Савва. — Подальше от Лаишева.

Уж такое ты, племя премудрое человеческое. Прежде, появись Царский друг на брегах Камы — вся бы Казань поклониться примчалась. А нынче даже самого ничтожного звания человек объезжает Лаишев стороной. Упаси Боже выказать — пусть оплошно — сочувствие к птице, выпавшей из золотого гнезда.