Литмир - Электронная Библиотека
A
A

   — Ах, хорошо быть царями! — воскликнула Агафья Семёновна, и Фёдор Алексеевич рассмеялся.

   — У меня ещё конюшня есть.

В этой стояли кони-громады. Тяжелоглавые, с грудью как два щита, с ногами могучими, волосатыми.

   — Я хочу устроить конезавод в Рязани да в Мценске, — сказал Фёдор Алексеевич. — Таких бы коней да каждому бы крестьянину. Гляди, какая силища! Стог увезут. А пашню пахать! Любую дерновину одолеют, лишь только сошку держи! Тысячу бы таких лошадей. А где тысяча, там и две. Я переведу кляч в России. Моё царство будет — конное. По коню на двор — бедность прочь, по два коня — хозяину поклон, по три — вот и богачи. Мы нашим деткам, Агафьюшка, оставим богатую Россию.

   — Господи! Услышь слова мужа моего! — Агафья Семёновна перекрестилась.

   — Хочешь прокатиться? — Глаза у Фёдора Алексеевича светились по-мальчишески, с озорством. — Ты не бойся, лошадь подберём смирную.

   — Ну уж нет! — Агафья Семёновна даже раскраснелась. — Сама укажу, какая по мне.

И подвела к чёрной кобыле, к огню живому.

Тогда и он взял чёрную.

Поле было без краю, по полю колокольчики. И скакали они конь о конь. Ветер, ревнуя к конскому бегу, ударил в седоков, норовя сдёрнуть с седел, оземь вдарить. Порывами нападал, но смирился. А смирясь, ещё и помогал коням пускать зелено-синие версты под копыта.

Унеслись в неведомое. Остановили коней посреди земли и неба, поглядели друг на друга. И сказал Фёдор Алексеевич:

   — Царица моя! Роди мне сына.

И ответила Агафья Семёновна:

   — Царь — жизнь моя! Я тебе семерых рожу.

   — Агафьюшка! Рожай! Коней хватит. Вдесятером скакать будем!

Вернулись в Москву, готовые дарить счастьем первого встречного, а Фёдора Алексеевича монах Заиконоспасского монастыря ожидает.

   — Старец Симеон нынче соборовался. Просил у тебя, великий государь, прощения. Иконку вот прислал, благословляет.

Симеон Полоцкий болел уже третью неделю, но Фёдору Алексеевичу не думалось о плохом, учителю всего-то шестьдесят с годом. Тотчас послал впереди себя врачей и сам поехал на Никольскую.

Фёдор Алексеевич любил бывать в Заиконоспасской обители — сё святая крепость книжников. Монастырь основал Борис Годунов в первые, счастливые годы своего правления. Отсюда собирался нести свет науки по градам и весям России.

Ехали ради многолюдья медленно, хотя впереди кареты бежали скороходы. Народ царю радовался. Иные, кланяясь, на колени вставали.

Вдоль Никольской сплошь иконные лавки, в иных — книги.

   — А чего ради святейший Иоаким перевёл школу из типографии в Богоявленский монастырь? — спросил Фёдор Алексеевич Симеонова посланца.

Лицо монаха было знакомое, а где его видел — не приходило на ум.

Инок поклонился:

   — Прости, великий государь! Не любит святейший нашего старца. Учёности не любит.

Фёдор Алексеевич вздохнул: суровость патриарха была какая-то поперечная. Даже к царским просьбам глух. Трижды просил его вернуть святейшему Никону архиерейство, перевести в Воскресенский монастырь — молчит.

Проехали Святые ворота. За величавым Спасским собором, поставленным батюшкой Алексеем Михайловичем, вдоль Китайгородской стены строили учительский корпус для академии. И вдруг испугалось сердце, защемило. Без отца Симеона патриарх Иоаким всю науку заморозит. Для святейшего латынь и римский папа — одно слово.

Старец Симеон встретил царя благодарной улыбкой. Он был в рясе, лежал поверх одеяла, подушки поставлены горкой. Сделал движение подняться, но Фёдор Алексеевич остановил его, сам уложил ноги учителя на постель.

   — Отдыхай, отче! Врачи сказали, лучшее лекарство для тебя — отдохновение. Скорее поправишься.

   — Святая ложь — всё-таки ложь. — Симеон прикрыл глаза. — Мало мне осталось, великий государь. Поторопимся... Без учёных людей, без академии — царство как без крыл. Наука возносит человека к горнему миру, наукою прирастает сила царств и народов. Слышишь ли ты меня?

   — Слышу, отче. Твои слова мне заповедь.

   — Его тебе оставляю, — указал глазами на посланца своего. — Четверо у меня было учеников. Сильвестр Медведев — лучший. Высокого ума человек.

   — Медведев! — Царь узнал наконец монаха. — Я же тебя расспрашивал года три тому назад — отчего постригаешься? В клобуке не признал. Помню твоё челобитье: «Ничто в мире лучше, яко глава крепкого тела, егда умна, здрава». Здравые головы — благодеяние царства.

Фёдор Алексеевич сел на стул, рядом с постелью, взял Симеона за руку. Рука была ледяная. Слёзы хлынули в горло.

   — Отче! Что ещё сделать — говори.

Губы у Симеона были сухие, разлепил трудно.

   — Облегчи участь Артамона Сергеевича. Он — почитатель учёных людей. Сгодился бы... — Умирающий нахмурился, но тотчас снова просветлел лицом. — Знаешь, что перед глазами-то? Батюшки твоего Коломенский дворец. Истинное русское чудо!

До зело красный, прехитро созданный,
Честности царствей депо сготовленный,
Красоту его мощно есть ровняти
Соломоновой прекрасной палате...

Сильвестр тебе стихи отныне станет писать. Научен... У Сильвестра возьми устав академии. Ты вели... допускать его... до себя.

Заснул. Покойно, дышал ровно.

Фёдор Алексеевич уехал, а уже через час доложили:

   — Отец Симеон скончался.

   — Какой сегодня день? — спросил царь.

   — Двадцать пятое августа.

   — Приеду на отпевание. Скажите отцу Сильвестру, пусть эпитафию сочинит.

Почитал своего учителя великий государь за человека великого.

Трижды возвращал эпитафию автору. Потом уж сам прошёлся по ней.

Такова была слава от царя первому русскому поэту.

7

Одно из желаний усопшего — облегчить участь Матвеева — царь исполнил раньше подсказки учителя. 30 июля 1680 года Артамон Сергеевич с сыном Андреем отбыли из Пустозерска в поезде воеводы Гаврилы Тухачевского, ехавшего принимать в управление город Мезень.

Приходил Артамон Сергеевич прощаться с Аввакумом, а у того ум досадою повредился.

Передал «Послание чадам церковным о враге Божии Фёдоре». И вся беседа о том же. Сон свой рассказал, помещённый в послании.

— Ужо было мне за покладистость к сатанинской прелести! — говорил Аввакум, посмеиваясь. — Помнишь, рассказывал тебе весной, как мириться ходил к Фёдору, терпел его блевотину на Троицу. Так всё и тянулось ради слёз старца Епифания. Ему мир подавай! А мир миру рознь. Божий — не чета миру тьмы. И вот, неделю тому — повалился я спать, миротворец безмозглый. Вижу себя со старцем возле церкви. Деревянненькая, лепая. А поодаль от нас, на горе, Фёдор. И не один. Немцами окружён, скотами. Боровы с клыками, у козлов рожи, у верблюдов рога. А на тех свиньях, козлах да верблюдах — татаре. Старец меня к горе-то подтолкнул. Плачу, но иду. А Фёдор-то, с горы-то, давай ссать на меня. И всё на ноги. Чую, горят! Уж такое жжение, будто я их в печь, в пламень сунул. Творю молитву — не доходит до Господа. А он, бес, речёт с горы: «Вот тебе за безумие в прибавку». И давай душить меня, ломать. Не до дружка стало — до своего брюшка! Я, пробудясь, с лавки свалился, да лбом в землю, кричу: «Благодарю Тя, Господи! Внемлю гневу Твоему». На том и кончился мир наш с Федькой-злыднем.

Горько было слушать Артамону Сергеевичу о нелепой распре горемык. Спросил:

   — Ты, батька, семье-то написал письмо?

Охнул Аввакум, будто в груди у него камень оборвался:

   — Не утоляют письма печали, боярин! Погладил бы аз Марковну по головке за все муки её — не дотянуться. Сильны разлучники наши, а сердце, Артамон, уныния не ведает. Не меня ради терпит Марковна — ради Христа... Письмишко-то вот оно. Бумагу отняли, а я на бересте наскрябал. Отвези... Скажи им всем — благословляет батька на терпение. А младшему моему, Афонюшке, передай: Москва по нему исскучалась. Царь невинному волю пожаловал. Ну и с Богом! Пусть Сладчайшему Исусу в Москве послужит, среди людей поживёт, хранимый Богородицей, а то ведь с малых лет — в тюрьмах да в пустынях.

155
{"b":"273749","o":1}