— Поедем к царевичу Нечаю в стан. Город Василь, слава Богу, взяли его царским счастьем. Без боя. Воевода, сукин кот, сбежал. В Курмыш помчим. Курмышские люди присягнули царевичу. Ихний воевода Рожнов сдал город без единого выстрела.

Саввины корабли трудились без устали. Сначала возил крестьян да холопов к Макарьеву. Кто в сафьяновых сапогах, а на плечах сермяга, кто в шёлковом кафтане, в шёлковых штанах, а обувка — лапти. Оружие — у кого топор, у кого сабля, а кто и с оглоблей. Многие крестьяне были с косами, но иные ватаги имели ружья, пистолеты и даже панцири.

Теперь Савва возил бунтарей обратно на правый берег, к Лыскову. Атаманша Алёна уводила свой отряд из-под стен святой обители. От неумелых приступов только искалеченных прибавлялось. Казаки указали атаманше идти к Темникову, монастырь никуда не денется.

Савва перевозил последние ватаги Алениного войска. Малый корабль уже был на середине Волги, а сам он на «Пестуне», отойдя от монастырской пристани, приказал поднять парус, когда приметили идущие со стороны Нижнего ладьи. Посчитали — дюжина.

   — Царевич Нечай, что ли? — удивился Савва. — Откуда столько кораблей добыл?

Вдруг с первой ладьи ударила пушка. Ядро ляпнулось в борт малого корабля, полетели щепки.

   — Воеводы! — Савва, не размышляя, повернул «Пестуна» вниз по Волге, крикнув, чтоб поднимали второй, вспомогательный, парус.

«Пестун» порхнул птицею, несколько ладей пытались пойти наперехват, но было видно — не успевают. Ядра не долетали. Зато малый корабль, обсыпаемый ядрами, на глазах потонул.

   — Был и нет, — сказал Савва.

Бунтари сидели притихшие.

   — Пойдёмте в Курмыш, к Нечаю! — предложил Савва атаманам.

Согласились.

Парус под ветром звенит, волны брызжут. Воля! А у Саввы руки дрожали: взялись воеводы волю эту самую взнуздывать. Корабль хуже цепи — не бросишь. А не бросишь — вздёрнут вместе с разбойниками.

Осенняя благодать стояла на Волге. Небо — сто колоколен одну на другую поставь — и не упрёшься. Синева уж такая радостная — истинный Божий дар. Солнце светлое, но не жарит. Одна щека от тепла млеет, другой свежо. Октябрь.

Передав руль, Савва лежал на корме, глядя, как приникают к «Пестуну» всё новые и новые версты. Обоймут — и в стороны.

«Ведал ли поп, крестя младенца во имя равноапостольного Саввы, что означает сие слово? Савва — вино. Вино жизни».

Вволю наотведывался Савва кипящего в крови напитка.

Глядя на дорогу, оставляемую на воде быстрым своим кораблём, перебирал жизнь, как сундук, в котором всё вперемешку — драгоценные ферязи, охабни и какие-нибудь азямы с армяками.

Ни отца, рано умершего, ни матери, отдавшей его слепцам в поводыри, Савва не помнил. Но он помнил встречу с юным царём по дороге в Троицу, ефимок, житье на Кремлёвском подворье, свой глупый побег от слепца Харитона. Уж очень больно и зло щипал, за провинность и в похвалу. Издали жизнь показалась причудливой. Надо бы за большого удачника себя почитать, всегда встречались во дни отчаяния и беды добрые сильные люди, но полного счастья не бывало. Каждая медовая бочка его бытия — на треть с дёгтем.

Так просто, так легко нашёл он в Москве себе пристанище у братьев-пирожников. Хлеб, защиту. А по счастью чуть не в тот же день — метлой. Братьям за болтовню языки отрезали. И снова голодное хождение по белу свету. И опять — Божья милость. Мельник Серафим, учивший искать добрые травы. Инокиня Гликерия, грешница-соблазнительница. Колодезное дело. Столько подземных жил со сладкою водою найдено и выведено — пейте, люди! Колодец в Рыженькой. Енафа. Война. Ратные деяния. Служба в больших начальниках на Кий-острове. Воскрешение в Мурашкине, когда Бог вернул жену, сына, дал ещё одного, дал корабли, немалый достаток. И вот гроза и тьма впереди.

Савва глядел на пирующих на палубе мужиков, и ему хотелось завыть — за каждым стоит безносая.

«Царевич» Нечай сидел не дыша, хватая воздух ртом и опять каменея. Егору было удобнее, если б «царевич» сидел расслабясь, но на замечания не отважился.

Лицом Максим Осипов был красив, парсуна выходила светлой, даже радостной.

Писал Егор «царевича» в Курмыше вот уже третий день. Теперь глаза писал. Голубую невинность с удивительно крошечными зрачками. Давал краске просохнуть, принимался прописывать золотые, посверкивающие цветы на ферязи, пылающие рубины на всех пяти пальцах правой руки, лёгшей на толстую книгу. Лёгкими прикосновениями самых тонких кисточек удалось разжечь огонь в каменьях, и Егор радовался удаче. Парсуна была поясной, и на сжатом пространстве всякая деталь становилась важной.

Тут вдруг приехали гонцы из войск. Нечай принял их, сидя на «царском» стуле и по-прежнему каменея и отдуваясь.

   — Ну, что у вас? Говорите!

Казаки глазами указали на художника.

   — Это мой придворный знамёнщик, — объявил Нечай. — Генерал.

Егор так и ахнул про себя — в генералы угодил.

   — Взяли Ядрин, — сообщил один казак. — Воевода присягнул Войску, Степану Тимофеевичу, тебе, святейшему Никону... В граде Козьмодемьянске жители до прихода нашего воеводу прибили. Атаман Долгополов в тюрьме сидел, в Козьмодемьянске. Набрал тысячу человек и пошёл теперь Ветлугу воевать.

   — Добре, — сказал «царевич».

Выступил другой казак:

   — Князь Юрья Алексеевич Долгорукий взял Арзамас, всю округу повоевал. Наши биты в Путятине, в Юсупове. Большой бой был у села Мамлеева. Князь Щербатый и воевода Леонтьев побили наших. У вольных людей — тысяч десять, а у воеводы — сотен пять. Да ведь все с ружьями, и пушек у них с десяток.

Нечай встал, прошёл по горнице взад-вперёд. Занимал он покои самого богатого курмышского купца.

   — Выступаем в Мурашкино. Из Арзамаса Долгорукий в нашу сторону кинется, от Нижнего отрезать. Где же Степан Тимофеевич, Господи?!

Подошёл к парсуне. Изумился нарисованным рубинам — горят. Пальцем потрогал. Потрогал и цветы, сначала на себе, на ферязи, потом на парсуне.

   — Диво! — Повернулся к своим казакам, указывая на себя и на парсуну: — Я?

   — Как две кровинки.

   — Поезжай-ка ты, знамёнщик, — тотчас решил «царевич», — к святейшему Никону. Напиши и с него парсуну. Да вместе с ним и приезжай к нам.

У Егора аж в голове зазвенело: «Час от часу не легче!»

Казачье войско отряд за отрядом покидало Курмыш, когда пристал к берегу резвый «Пестун». Город над Сурой, Нечай как раз прощался с народом.

Увидевши корабль, подозвал к себе тотчас казака Евтюха и Егора:

   — Вот вам судно. Поднимайте парус и плывите в Нижний и дальше. Святейший верхом не поедет, а на корабле поедет. Нетряско.

Савва, узнав, что ему надо снова пускаться в плавание, упал «царевичу» в ноги. Тот его узнал, обрадовался:

   — Здравствуй, хозяин, приветивший меня в Мурашкине. Сослужи ещё одну службу Великому Войску, Степану Тимофеевичу и мне, грешному. Отвези знамёнщика с казаками к святейшему Никону, отцу и молитвеннику нашему.

   — Смилуйся! — Савва говорил негромко, да напористо. — Нас под Макарьевом чуть было царские струги не перехватили. Один мой корабль на глазах в щепу пушками разнесли.

   — Кончим дело — десять кораблей тебе пожалую! — объявил на весь Курмыш «царевич». — Боярских стругов не бойся. Я приказал взять Макарьев. Пока подойдёте к Нижнему, и Нижний станет казаком.

Савва и Егор друг друга узнали, но виду не подали. Сначала было не до приветствий, а потом смекнули: может, это и к лучшему — не объявлять родства.

Погрузились казаки на корабль, вкатили пару пушек, чтоб бодрей себя чувствовать. Развернулись, подняли паруса.

Подходя к Макарьеву, Савва приказал изготовиться к бою, но в монастыре хозяйничали казаки да мордвин Боляев.

Ни церквей, ни монахов бунтари не тронули, не обидели. Забрали сундуки да казну окрестного дворянства и на том успокоились. Пленных дворян не резали, дворянок не насиловали. Перед Богом совестились.