— Капусту ешь. Капуста голос чистит.

   — Какая теперь капуста! — просипела баба. — У кадушки донышко выскребли.

   — Тогда яйца сырые глотай, молоко с мёдом да с солью пей.

Следующая — на больную уж никак не походила. Вплыла лебедью, грудь высокая, бедра калачами.

   — На что жалуешься?

   — Я-то?

   — Ну а кто же ещё-то?

   — Нисколечко не жалуюсь.

Никон поднял голову — и утонул в невероятной синеве несказанно ласковых глаз.

   — Не жалуешься? — смутился владыка.

   — Я — Дорофея, — назвала себя молодуха. — Ты приходить велел, полы мыть.

   — Дорофея! — обрадовался Никон. — Ты на прудах хороводилась.

   — Хороводилась. — Дорофея поднесла ко рту платок с каймой из речных жемчужин, тронула уголки губ. — Мне бы ведро да тряпиц.

   — Садись, вином угощу... Полы нынче мыты.

Не пожалел, налил кубок рейнского.

   — Пей, милая!

   — А закусить? — спросила смелая Дорофея.

   — Будет и закуска.

Дорофея выпила, закрыла глаза, а ресницы — стрелы!

   — Сладко!

   — Вот тебе яблочко!

Никон распорядился, келейники принесли питие, пироги, рыжиков, икру. Выпил чару с Дорофеей. Закусил рыжиком.

   — Ох! — сказала баба. — В грудях уж так весело.

   — Вот и походи по светёлке моей, покажи свою красу.

Дорофея послушно поднялась, проплыла по кругу, взмахивая платком.

   — Ещё выпей! — приказал ей Никон.

   — Ты хочешь, чтоб я запьянела?

   — Чтоб весёлая была. Икрой закуси, не охмелеешь.

Хватил и сам ещё одну чару. Дорофея кушала икру, пирог с изюмом, а он закусил опять рыжиком.

   — У тебя ничего не болит?

   — Да слава Богу! Вон, смотри!

   — Может, где чирушек завёлся?

   — Чирушек-то? — Глазки у Дорофеи стали умными. — А ведь есть!

   — Излечу! Тотчас излечу. Помажу — и будешь здрава.

   — Ах! — зарделась Дорофея, скидывая платье. — Место, где чирушек, совсем не гожее.

   — Много ты понимаешь! Нет в человеке негожего! Человек — подобие Творца.

Никон взял спицу, окунул в скляницу с освящённым маслом, изобразил крест там, где Дорофея указала. Посмотрел бабе в глаза.

   — Не улыбайся. Сё — не грешно. Где не помазано, крестом не заграждено — бес вселится. А теперь — ни-ни! — откинул спицу. — Ишь ты какая! Нежная, белёхонькая.

   — Лучше меня в слободе нету! — сказала Дорофея и единым движением облеклась в нижнюю рубаху, а потом и в платье.

   — Приходи. Приходи пораньше, помоешь полы... Возьми-ка вот! — дал ей четверть ефимка.

Явился Мардарий, пора было обедню служить.

   — Я вот что решил, — сказал Никон диакону. — Хозяйство у нас помаленьку разрастается. Хочу учинить приказ. Ты судьёй будешь, в подьячие возьми Фомку-бельца, монастырского ключаря. Я с ним говорил, когда под огороды землю брал. Грамоту знает, на смётку быстрый. Писцом будет Сенька-дьячок. Тебе жалованья — десять рублей, Фомке — пять, Сеньке — три. А теперь нужно составить запрос на лекарства, на травы, на снадобья. Думай, кого пошлём к Артамону Сергеевичу.

Сам сел писать роспись, испрашивая у Аптекарского приказа деревянное масло, росный ладан, скипидар, траву чучуй, зверобой, целибоху, нашатырь, квасцы, купорос, камфару...

Мардарий предложил послать в Москву Игнатия Башковского.

— Корыстный он человек, — сказал Никон.

Подумали-подумали — остановились на старце Кузьме. Неприметный, вина не пьёт, ласковый, тихий. Таких не обижают.

Сказано — сделано. Уже наутро отправил Никон покладистого монашека в дальнюю дорогу, снабдив письмами и деньгами.

Весна перетекала в лето, а лето выдалось красное. Солнце жарило, вода в озёрах и реках согрелась недели на две раньше обычного, но выпадали дожди, короткие, обильные, с грозами. Дышалось легко, о хворях люди позабыли, но у Никона объявилась новая добрая работа.

Привезли саженцы из Кубенского монастыря. Никон вместе с иноком Ахиллием, некогда служившим царю Алексею Михайловичу, теперь устраивали сады, цветы разводили. Но объявился в Ферапонтовской обители ещё один цветник благоуханный.

Повадились к Никону девицы юные хаживать, за благословением. И бабы туда же. Бабы получали от святейшего по денежке, девицы, особо угодившие, по двадцати алтын. Боясь сплетен, из сих девиц Мардарий устроил хор. В надвратной церкви пели. Лето, цветники, девичья краса! Никон посветлел лицом, убыл в телесах, в глазах вместо неискоренимой обиды проступила благожелательность.

И на тебе!

Послал Мардарий, судья Никонова приказа, подводу за осётрами в Кириллов монастырь. Поехали двое слуг, Вукол да Горазд. Привезли дань. Поглядеть на осётров вышел сам.

И на дыбы! В зверя обратился:

— Где осётры, виноградари вы негодные? Сё пескари аршинные! — схватил здоровой рукой Вукола за грудки. — Мне подавай осётров в два аршина с четью[27]! Что подсунули, то и взял?! Так-то ты радеешь о господине!

Треснул мужика наотмашь, с ног сшиб. Ногой пнул, да в голову. Горазд обнял святейшего сзади да немножко оттащил, чтоб неладного не случилось. А Никон на него, на слуг озирается, сам рычит медведем:

   — Что стоите?! Он напал на меня! Валите, бейте!

Повалили, да кулаками, кулаками.

   — На навозную кучу его!

Потащили на скотный двор, нашли кучу возле бузины, тут и кинули. Увы! Злобы в отставном владыке не убыло. Взял Вукола на допрос: кто такую рыбу всучил?

   — Монастырский вкладчик, Сашка Борков!

   — Борков! — вскипел Никон. — Да он же еретик, в скиту у старца Капитона жил. Я их всех сгною!

Позвал дьячка Сеньку, продиктовал донос и уж поутих было, но тут пожаловал монастырский келарь Макарий. В ноги святейшему повалился:

   — Спаси, владыка святый! Царские подьячие хуже цепных псов. Подачки сглатывают, а копают всё хватче да хватче. Патриарх Питирим — добрая душа — переселился в вечный покой, а царь нас в цепях сгноит.

Никон так и подскочил:

   — Питирим, говоришь, помре? Когда? Почему не знаю?

   — Нынче письмо прислано. Великий господин святейший патриарх преставился в последний день Антипасхи, девятнадцатого апреля.

Никон встал, перекрестился:

   — Ещё одного супротивника моего Господь Бог прибрал.

   — Святейший, с подьячими, скажи, что делать? Поумерил бы ты их пыл. Тебя послушают... — вздыхал, кряхтел. — Всяко было, досаждали тебе, свету нашему, да ведь пообжились. Иных поставят на наше место — тоже норов-то будут показывать.

   — Норов! — усмехнулся Никон. — Знавал я норовистых. Одни в тюрьмах гниют, другие в могилах сгнили... Мало, знать, даёте царским собакам.

Келарь ушёл, а на порог новый гость, да не гость — особа. Вся в чёрном, но чёрное чёрному рознь: шелка, цветы проступают, на перстах перстеньки весёлые, вошвы на камчатом опашне шиты золотом, по вороту тоже золотая нить, повойник — алмазиками искрит.

Подошла под благословение, а потом уж и назвала себя:

   — Супруга майора Валутина раба Божия Настасья.

Глянул Никон: волнушка крепенькая, розовая.

   — Спаси меня, великий пастырь! — Глазки закатила, между розовых губ — зубки ровные, белёхонькие.

   — Грехи, говоришь, обуяли? — спросил Никон, перебирая чётки.

   — Сон на меня напал. Бык снится. Башка ужасная, глаза кровяные. Глядит на меня — и ревёт.

   — Молишься?

   — Молюсь.

   — Давно ли исповедовалась?

   — Великим постом. Трижды.

   — А Евангелие читаешь?

   — Читывала.

   — Читывала! — Никон взял книгу. Показал на скамейку возле себя. — Садись и слушай. «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обителей много; а если бы не так, Я сказал бы вам: «Я иду приготовлять место вам». И когда пойду и приготовлю дам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтоб и вы были, где Я. А куда Я иду, вы знаете и путь знаете».