Башня, куда их привели, оказалась рядом с тюрьмой, через три дома всего. Солнце уже садилось.

   — Гляди в оба! — крикнули из башни.

Савва увидел — стрелы летят. Кинулся что было мочи прижаться к тыну.

На башне сидели всего трое. Пищаль одна.

   — У нас тут река, ветер сметает снег. Карачеи сюда не лезут, высоко.

Савва подошёл к бойнице.

Человек с тридцать, все в звериных шкурах, с противоположного берега пускали из луков стрелы.

Вдруг из белого морока появились рога, морды оленей.

   — Подкрепление! — Стрелец выстрелил и промазал. А может, пуля не долетела. А может — колдовство.

Савва подошёл к стрелявшему:

   — Дай мне!

Стрелец поколебался, но уступил место. Савва выстрелил в самого высокого карачеевца. Тот что-то кричал своим, указывая на башню. Повалился самоед лицом в снег, как сноп.

Савва отдал зарядить пищаль. Видел, как мохнатое воинство, прикрываясь оленями, кинулось россыпью в нартах на реку и — к тыну.

Вторым выстрелом убил самого резвого. Убил ещё одного.

Часть самоедов развернули оленей, умчались в тундру, но человек пятьдесят подъехали под самый тын. Пытались зажечь брёвна. Их били сверху длинными копьями, глыбами льда.

Савва стрелял в головы, кровь заливала снег. Самоядь кинулась спасаться за реку.

— Какой глаз-то у тебя! — Пустозерские стрельцы глядели на Савву уважительно.

Наступила ночь, но небо освещали сполохи северного сияния.

Утром стало ясно: отбились. Воевода, ожидая новых набегов, Савву и стрельцов-разинцев оставил на свободе. Бежать всё равно некуда. Оружие у опальных забрали, приставили кого обслуживать земляные тюрьмы, кого — нести караулы на башнях.

Савва вместе с Горшком Пустые Щи, со стрельцом Кириллом шли к тюрьме, где сидели хулители церковных новшеств опального патриарха Никона и теперешнего, святейшего Иосифа.

Небо зияло чёрной пропастью, до рассвета ещё добрых два часа, а тьмы всё же не было. Белел снег, пыхали огнями звёзды. С края земли в бездну небесную летела белая стрела.

   — Ишь чудит! — сказал стрелец, разглядывая стрелу.

   — Кто? — не понял Савва.

   — Сияние.

Горшок Пустые Щи тёр рукавицей нос и щёки.

   — Какое же это сияние? Белеется.

   — Всяко бывает, — сказал стрелец. — Побелеется, побелеется да и взыграет... А может и погаснуть.

Стрела на глазах изогнулась, и вроде бы чешуя на ней обозначилась.

   — Змея! — ахнул Горшок Пустые Щи.

   — Змея, — согласился стрелец Кирилл. — Слава Богу, без головы.

Подошли к тюрьме. Высокий тын. Низкая, шириной в три бревна, дверь. Стрелец загрохотал колотушкой. Отворили.

   — Работников принимаете?

Для стражи за тыном была поставлена изба. По местным понятиям, избёнка в полтора этажа. Низ для чуланов, где хранился запас рыбы, муки, круп. Наверху печь, палати, стол, лавка, икона Богородицы в красном углу.

Караульщиков было пятеро. Десятник ткнул пальцем в Горшка Пустые Щи:

   — Ступай за дровами. Сюда, к печи, натаскаешь. Поленница за тюрьмами, в сарае. А ты, парень, — на Савву даже не глянул, — иди гóвна собирать. Отнесёшь на болото. Коли тропку замело, прокопай. Потом дровишки по ямам разнесёшь. А каша приготовится, так и кашу. Лясы-то не точи с царёвыми недругами! Станут сами говорить — молчи.

Дали Савве поганое ведро. Пошёл.

Загогулина на небе преобразилась в малую букву «аз». Тоже, знать, знамение.

Подошёл к крайней тюрьме. Опять тын. На засов закрыт. За тыном сруб в сажень, на крыше сугроб. Принялся искать вход или хотя бы окошко.

Внутри заскреблось, открылся продых.

   — Ведро принимай! — крикнул Савва.

В ответ мычание. Прислушался.

   — Цов... овых... лали.

   — Чего-чего? — не понял Савва.

Мычание повторилось, но понятнее не стало. Савва толкнул вниз привязанное на верёвке ведро.

   — Н-э-э-ту! — прогундосило из тьмы.

Савва вытащил ведро, закрыл за собою тюрьму, пошёл к другой. Сам открыл продух, опустил ведро.

   — Н-э! Н-э-е! — сказали снизу. Голос такой, будто человека давили.

В третьей тюрьме ведро задержали. Потянул, показалось пустым, но что-то всё-таки перекатывалось по дну.

Четвёртая тюрьма встретила уборщика безмолвием.

   — Эй! — окликнул Савва.

Молчание.

   — Ну и пропади ты со своим говном! — вскипел Савва.

В пятой ждали.

   — Твой сосед молчит чего-то! — сказал Савва невидимому сидельцу.

   — Там пусто. Был, да помер... Ведро не опускай.

   — Вас что же, воздухом кормят?

   — Кормят как всегда. Пост держим.

   — Скоромного-то небось и не дают.

   — Мы ничего не принимаем. Воду пьём через два дня на третий.

   — Знать, смерти не боишься.

   — Не боюсь. Бог бессмертьем нас с тобой наградил, чего же бояться?

   — Кишка кишке не жалуется?

   — Сначала тяжко, потом ничего. Человек и к голоду привыкает... Дровишек побольше принеси. По чёрному топимся. Дым саму душу выедает, зато в тепле.

   — Ладно, я пошёл, — сказал Савва. — Не велено с вами лясы точить.

   — Разве сие лясы? Что-то не знаю я тебя. Перемену стрельцам прислали?

   — Да нет, в тюрьме сидеть.

   — Из каких же ты мест?

   — Из Нижнего.

   — Боже! С родины. Я в Григорове рождён.

   — А я в Большом Мурашкине жил.

   — Соседи... В чём же вина твоя перед горюшком нашим?

   — Перед каким горюшком?

   — Перед царём. Уж такое горюшко, на всю Россию хватает.

   — Ты бы не говорил этак. Мне своего хватает. Причислен к бунтарям, к разинцам.

   — Слышали о Разине. Говорят, разбойник. Вместо саранчи Богом послан.

   — Это ещё как посмотреть, кто разбойник. Дворяне народ режут, как скотину перед ярмаркой. Бунтовщиков искореняют.

   — Слепенькие вы все, хоть с глазами. Искореняют не бунтовщиков, а истинно православных христиан. Царю подавай людей покладистых. Боится, горюшко, крепкой веры. Страшно и его подбрёхам, что народ-то русский с Богом заодно, а не с ними.

   — Пойду я, — сказал Савва. — Услышат разговоры, к тебе же и посадят.

   — Нас велено розно держать! Мы для горюшка нашего — ужаснее львов алчущих.

   — Я пошёл, — снова сказал Савва.

Ведро поставил за дверьми тына. Стал носить дрова из поленницы. Охапки брал на совесть. Для последней ямы нагрузился так, что еле донёс. Спросил сидельца:

   — Что это за люди-то с тобой сидят? Говорят вроде по-нашему, а не больно поймёшь.

   — Языки им пообрезали прошлой зимой.

Память так и полыхнула Савве по сердцу. Встали перед глазами названные братья. Где теперь? Живы ли? Сказал, приникая к продыху:

   — Помолись, отец, за Авиву да ещё за одного без имени. У них языки Плещеев взял. Тебя-то как зовут?

   — Аввакум.

   — Аввакум? — удивился Савва. — Слышал про тебя.

   — Персты-то, молясь, как складываешь?

   — Дома по-старому, в церкви как велят.

   — Слава Богу, хоть словесной ложью себя не чернишь... За двоедушие на Небесах с тебя спросят, а больше всё-таки с блядей[7] наших, с царя да с никониян, с владык.

Запахло дымом — сидельцы затопили свои печи. Савва поклонился тюремному продыху, запер ограду, пошёл за ведром. Небеса уже посветлели. Заглянул-таки в поганое ведро — что-то темнело с гусеницу. Подумал, не кинуть ли в снег, но поостерёгся, сделал, как велело было. Отнёс на болото, утопая в снегу, а потом уж и дорожку прокопал.

Растопив печь, Аввакум положил сотню земных поклонов, встретил солнце и сел на тулупчик возле кирпичей. Тепло улавливалось не телом — мыслью, но душа обрадовалась и этой толике ласки. Тут батька и заснул, крепко, сладко.

Приснился себе в золотой ризе, рубаха под ризой полотна тончайшего, сияет от белизны. На ногах красные чёботы. Василевс[8] царьградский! Хотел потрогать, что на голове, и проснулся: рука на темечке. Потрогал себя за грудь — наг. В прошлом-то году, когда соузникам резали языки, калечили руки, — умереть собирался, с отчаяния выкинул всю свою одежду в продух. Раздать приказал. Тулуп оставил не хитрости ради, забыл о нём, лежал вместо постели. Сначала в ямах-то лавки были, да присланный из Москвы полуголова Елагин приказал забрать их. А в ямах, когда снег тает, вода по колено.