Раздались смешки.

   — Ты Стеньку Разина знал? — спросил дьяк.

   — Один раз видел. Скованного.

Молчали. Смотрели. Симеон опустил голову.

   — Муха, а беды как от медведя! — сказал Юрий Алексеевич Долгорукий. — Дон о нём говорит, Запороги говорят!

Самозванца передали Матвееву. Сам вёл беднягу в застенок.

День был для осени дивный. Небеса бездонные, чудилось, звёзды при солнце засияют.

Журавли летели. Над Кремлем. Симеон остановился было поглядеть — стрелец бердышем ткнул. Шёл, выворачивая шею, прощался с последним, с хорошим, что повидал в жизни. У птиц впереди — дальняя дорога, а у него жизни осталось — меньше, чем мотыльку.

В застенке сразу подняли на дыбу. Боль правду криком кричит, а надежда слезами капает.

   — Имя?

   — Семён.

   — Кто отец?

   — Иван Андреев. Мещанин лохвицкий, но жил в Варшаве. Был человеком князя Дмитрия Вишневецкого.

   — Заодно ли был ты с казаком Миюской?

   — Заодно. Миюска хохол. Хотел он сначала Сечь, а потом всю Украину поднять. Бояр хотел на Москве извести.

Правда, вырванная болью, требует подтверждения. Жгли мальчика огнём. Сказал то же самое.

Матвеев отнёс в Думу показания.

Приговор царя по сердцу Артамона Сергеевича резанул: применить к самозванцу ту же казнь, что и к вору Стеньке Разину. Патриарх Иоаким впервые был в Думе. Первым подтвердил решение царя, за ним бояре, окольничие, стало быть, и Матвеев, думные дьяки. Приговорили — четвертовать на Красной площади тотчас, части тела насадить на колья и отвезти на Болото. Поставить рядом с останками Разина.

Веру в тот день испытывали, саму веру! Мальчишка сначала крест оттолкнул от себя:

   — Я — католик!

Потом закричал попу:

   — Вернись!

Целовал ноги Иисусу на кресте, целовал, целовал... Саму надежду, должно быть.

Палачу пришлось сказать священнику:

   — Батюшка, да уходи же ты!

Люди видели: удара топора мальчишка ждал зажмурившись, но отрубленная голова глаза распахнула, поглядела на Москву и запомнила.

Мальчишка-то ещё «Мама!» успел крикнуть.

Был и награждённый за искоренение измены: кошевой атаман Серко.

Послал великий государь кошевому два сорока[36] соболей, по пятьдесят рублёв сорок, да две пары особливых, по семи рублёв пара.

Артамон Сергеевич сидел над очередными посланиями с Украины. Царские соболя, отправленные для Серко, до Тулы не доехали, а знаменитый запорожец прислал ещё одного весьма важного пленника и очередное челобитьице. «Стар я стал на воинских службах, — писал кошевой, — а вольного житья с женою, с детьми не имею, да и не желаю ни от кого милости себе, только у царского величества. Смилуйся, великий государь, пожалуй в Полтавском полку над Днепром городок Кереберду».

Гетман Самойлович в своей грамоте хвалил кошевого за скорую присылку столь важного пленника: «Знатно, что Серко сделал это для объявления своей верной прежней службы и чтобы исправить свой нерассудительный поступок». Последнее относилось к упорному нежеланию выдать самозванца.

Матвеев положил перед собой оба послания, усмехнулся:

— Господа казаки, что это вы так ухватились за пленника?

Закрыл глаза, вызывая в себе воспоминания. Увидел хату как из серебра. Луну над тополем-свечой. Трепет серебряных листьев. Под горой ниву, струящуюся шелками. Услышал запах полыни, запах великой чистой воды — дыхание Днепра...

Открыл глаза — грамоты писаны ровнёхонько, но у каждой своя личина. Одна широкая, красная — гетмана, другая смуглая, узкая в костях щёк, с массивным лбом — Серко. А вот под висячими усами, что у одного, что у другого — хохляцкая ухмылочка: уж мы такие хитрые — всякого облапошим, хоть москаля, хоть турка, хоть самого чёрта. А всей хитрости — ухватить побольше. Этому — Батурин, этому — Кереберду. А уж навоевали хуже некуда. Поляки смеются над героями.

Визирь с ханом города брали с боя, без боя, а князь Григорий Григорьевич с гетманом под Чигирином толклись. Всех успехов — дом митрополита Иосифа Тукальского гранатами закидали. Митрополит, говорили перебежчики, тяжко захворал, ослеп. Однако ж уцелел, отсиделся в верхнем городе.

Воинской удали хватило Самойловичу да Ромодановскому полк Андрея Дорошенко, брата гетмана правобережья, в сабли взять. А как услышали: визирь с ханом идут к Чигирину, в бега пустились. Сначала к Черкассам, да не для того, чтобы биться.

Переправили через Днепр мирный народ, город сожгли и сами от ворогов рекой отгородились. Западный берег Днепра совсем обезлюдел. Ушли под защиту Белого царя жители Богуслава, Корсуни, Мошен, множества местечек, сел. Кому охота быть пленниками турок и татар.

Теперь вот предстояло выяснить, сколь полезен будет пленник Серко, генеральный писарь Войска Запорожского, где гетманом Пётр Дорофеевич Дорошенко.

Матвеев позвонил в колокольчик. Вошёл подьячий.

— Погляди, что у нас ведомо об Иване Степановиче Мазепе, о генеральном писаре правобережья.

Всего через четверть часа столбец с описанием жизни Мазепы лежал перед Артамоном Сергеевичем. Как было не порадоваться самому себе: быстрёхонько дела ныне в приказе делаются. Прежде — неделю бы искали.

Мазепа, оказалось, приезжал от Дорошенко в Переяславль, и навряд ли случайно в день рады, когда верное великому государю казачество выкрикнуло гетманом Ивана Самойловича. Приехал, однако, не на раду, а припозднясь, к пиру, устроенному князем Григорием Григорьевичем Ромодановским новому гетману и старшине. Генерального писаря позвали к столу.

Казаки, подогретые горилкой, на любовь и привязанность были щедры. Мати Украина на глазах срасталась в единое из порубанных саблями кусков. Оттого и радость. Михайло Ханенко, поставленный в гетманы королём, сложил на раде клейноды[37] власти и присягнул московскому царю. На радостях Ханенко дали его родной Уманский полк.

Мазепа тоже привёз добрую весть: Пётр Дорофеевич целовал образ Спаса и образ Пресвятой Богородицы, обещался быть в подданстве у великого государя со всем своим Войском Запорожским. Матвеев усмехнулся: ясновельможный пан Мазепа весьма подпортил праздник новому гетману. Если казакам придётся выбирать между Дорошенко и Самойловичем — у Дорошенко слава несравнимая.

О жизни и службе в столбце кратко указывалось: Иван Степанович Мазепа родом казак. Шляхетство получил от короля Яна Казимира, у которого служил в комнатах. Покинул Польшу девятнадцати лет от роду. Боялся расправы, ибо вошёл во вражду с соседом по имению паном Фалбовским. Красавец казак, юный слуга его величества, соблазнился прелестями пани Фалбовской. Пан проведал о том и устроил западню Мазепе. Мазепа струсил, повинился, свалил вину на пани. Тут пан Фалбовский и дал волю ярости. Раздел соперника догола посреди дороги, высек, а чтоб на всю жизнь запомнил, как воровать жён, приказал привязать к лошади, лицом под хвост, в то самое место, на какое позарился у пани Фалбовской. С королевской службы Мазепа уволился, однако, без скандала. Король послал его к гетману Тетере. Тетеря, сам великий говорун, быстро сыскал службу ловкому на язык Ивану Степановичу. Отправил к казакам, в Переяславль и на Сечь, отваживать от Москвы, переманивать к королю.

То, что генеральный писарь человек ловкий, было ясно по его последней службе гетману Дорошенко. Мазепа, перехваченный запорожцами, ехал в Бахчисарай, а потом в Истамбул. Хану Мазепа вёз в подарок моржовые бивни, соболей, русский жемчуг, золотые безделушки для ханских жён. Султану — невольников, пятнадцать отборных казаков восточной московской стороны. Грамоты, какие были у Мазепы, Серко переслал тотчас. В них гетман Дорошенко просил у султана и хана военной помощи. Самого Мазепу в Москву прислали не сразу и с условием. Серко потребовал от Самойловича, чтоб Мазепу Москва не заслала бы в Сибирь, и Самойлович умолял Матвеева хлопотать перед царём вернуть генерального писаря в Батурин. Войско Запорожское попрекает-де его, гетмана, что он спроваживает добрых казаков в жестокое московское заточение.