Артамон Сергеевич положил перед государем книгу черниговского архиепископа Лазаря Барановича.
— «Трубы духовные», — узнал царь. — Он же присылал сей труд.
— Нежинский протопоп Симеон приехал, сто десять книг привёз. Восемь книг в дар, остальные владыка просит взять в казну по два рубля с полтиной.
— Ого! — Алексей Михайлович сощурил глаза. — Это же сколько? Рублей двести?
— Двести пятьдесят пять.
— Зачем казне книги? Раздай в мещанские лавки. Продают пусть с великим радением, по ценам, какие сами назовут, но чтоб выручить все двести пятьдесят пять рублёв. И смотри, Артамон! Книг в неволю не давать!
— Лазарь просит позволения открыть типографию в Чернигове.
— С Богом!
— Ещё просит лисьих мехов на две шубы да сукна. Поизносился.
— Пошли, — сказал царь.
Теперь предстояло говорить о делах, может, и более важных, но склочных. Гетман Самойлович доносил на кошевого Серко. Кошевой-де говорил на кругу: «При котором государе родились, за того и головы сложим. Если войско не пожелает идти к королю, как к государю дедичному, то я, Серко, хоть о десяти конях, поеду и поклонюсь польской короне. А Кеберду просил я у государя, чтоб жену забрать из Слободских полков. Знал бы тогда, что начать».
Доносил гетман и на нежинского протопопа Симеона: ссылается грамотами с Дорошенко и с султаном. А у Симеона, приехавшего в Москву, были свои рассказы о гетмане, о Серко, об архиепископе Лазаре.
Царь выслушал доклад Матвеева скучая.
— Паучье племя. Друг друга готовы сожрать, — усмехнулся. — У нас в Смуту то же самое было. Что думаешь?
— Действовать надобно без спешки. Пусть Ромодановский с полком, да Белогородский, да Севский полки, сойдясь с гетманом, выступят к Днепровским переправам. Оттуда, не поспешая переправляться, шлют письма коронному и литовскому гетманам, назначают место для схода. Под Паволочем али под Мотовиловской.
— А если турки и татары не придут?
— Тогда, государь, соединяться войсками не след.
— Коли быть войне, нам незачем соваться первыми! — решил государь. — Но и без дела не отступать! Слышишь? Да пусть в кормах малороссы коней наших не теснят. А договариваться с королём надо о продолжении перемирия, ещё бы лет на десять.
— За соединение войск нужно требовать с Яна Собеского, чтоб все завоёванные Россией города уступил бы навеки.
Матвеев сказал твёрдо, даже рукой взмахнул, царь глянул на него.
— Думаешь, уступит?
— Наше дело — потребовать. А уступить? Города давно уже уступлены. Пора бы и смириться с потерей.
— Ах, Артамон, делалось бы всё по-твоему.
— Сегодня, может, и не сделается, а завтра так и будет. По-нашему!
— По-нашему! — вздохнул государь. — Десятый год Соловецкую крепость взять не можем.
— Приказа строгого не было! — сорвалось с языка.
Царь не рассердился, вздохнул.
— Нынче Мещеринову назад с острова хода нет. Вернётся — на плаху, — поправлял оплошность Матвеев. — А деваться некуда — возьмёт твердыню.
Алексей Михайлович отёр ладонями с лица заботу, улыбнулся:
— Коли ты говоришь, возьмут сию язву, стало быть, возьмут. Давай об ином.
И стал загадочным, в глазах искорки пошли вспыхивать. Положил лист перед Матвеевым:
— Я всё расписал. Пусть Гивнер приготовит на осень шесть комедий. «Есфирь» можно повторить, Темир-Аксакову представить в полной красе. А вот что мы вместе с Натальей Кирилловной надумали. Во-первых, разыграть Иосифову камедь, как братьями был продан, а во-вторых, Егорьеву. Как змея поразил. И ещё Адамову. Рай, змеиную прелесть, изгнание. Да на закуску — балет.
— Ставить в Преображенском? — уточнил Артамон Сергеевич.
— Коли успеете с переделками, с печью.
— Государь! — засмеялся Артамон Сергеевич. — Да ведь всё сделано! Театр расширили на три сажени. Печь уже топили, тяга добрая, тепло держит. Осталось изразцами выложить.
— Ну, это я сам! Думаешь, царю не до печки? А мне до всего дело. Изразцы у меня подобраны, отложены. Изумрудные травы, грифоны, птицы сирин. Изразцы в Измайлове. Ты пошли за ними.
— Сегодня и пошлю.
— Вот и слава Богу! У тебя, как у меня, дело делается без мешканья. Ты, главное, Артамон, отбери сметливых мещанских ребят. Учителей найди для них добрых.
— Великий государь, я уж исполнил твоё приказание! — признался Матвеев.
— Как так?
— Артаксерксову комедию готовим заново, чтоб вся на русском языке была. Набрал охочих людей в Посольском приказе, а учит их Лаврентий Блюментрост.
— Доктор?!
— Лаврентий в студентах мистерии разыгрывал.
— А народу сколько?
— Шестьдесят три ученика.
Царь призадумался.
— Артаксерксову комедию отчего не поглядеть. Но ты прикажи набрать для других комедий ещё человек семьдесят. Пусть все будут русские, говорят пусть внятно, громко! У Гивнера на каждое русское слово — дюжина немецких. Да пусть ученики на комедии не путаются. Сам их спрашивай.
Артамона Сергеевича осенило — вот служба для сына Андрея. Сначала надо будет поглядеть, как у него пойдёт дело, а справится — царю о том объявить.
Приехав в приказ, послал подьячего в Мещанскую слободу за Ивашкой Волошениновым. Ивашка жил в немецких странах, учился там, привёз диплом бакалавра. Вот пусть и явит свою учёность.
9
На Василия-исповедника, в последний день февраля, от мороза на Москве-реке лёд лопался, да так, будто пушки палили. А проснулись — ветер влажный, на сердце ласково, окна плачут от радости: весна!
Говорят: нет такого подрядчика, чтоб к сроку весну выставлял. А Евдокия постаралась.
Ещё на Сретение весна подала о себе весть: соломинки утонули в снегу. Верный знак — через месяц снег сойдёт.
В конце марта уже стояла жара.
Крестьяне радовались, спешили отсеяться, а вот Малах каждый день хаживал на своё поле, брал в ладонь сухую землю, вздыхал, но сеять не торопился. И поступил мудро. В апреле валил снег, ударили морозы.
Май ухнул в грязи, но недаром ведь присказка у сеятелей: коли в мае дожж, будет рожь.
Пришли-таки погожие деньки, и Малах сказал Енафе:
— Малая птичка — соловей, а май знает. Вот и мы теперь с Малашеком выходим в поле, ибо тоже своё время знаем.
В сарае у Малаха стояли сохи, обитые железом, а он старую взял, деревянную. Лучшего от хорошего искать — Бог брови нахмурит. Земля ведь живая, а её ножом булатным. Это же рана. Деревом по пашне — иное дело. Всё равно что корнями. Земля любит, когда её рыхлят, урожаями откликается. И бороны Малаху доставили из стольного града железные, зубастые. Деревянненькой остался верен.
Сеятель под Богом ходит, Господь и научает его таинствам, как добывать хлеб насущный для рода человеческого.
В один день Малах и вспахал поле, на переменки с Малашеком, и посеял, и забороновал.
Дивные дни случаются у людей, верных делу своему. Сели Малах с Малашеком после трудов праведных возле телеги, задали овса двум лошадкам. Лошадей теперь целая конюшня. И работников сколько угодно, но никому Малах не мог доверить свою землю, разве что Малашеку.
Отсеялся, моли Господа Иисуса о дожде. А дождь и без молитвы, трудов ради, посыпался из малой тучи, как из лейки. Малах с Малашеком под телегу сели. Кушали яйца с солёными огурцами, хлеб с луком. Еду квасом запивали. По теперешнему своему достоянию Малах, отец двух дворян, дочери дворянки, дед внука дворянина, мог бы иное кушать. Да еда ведь к месту хороша. С устатку хлеб слаще мёда, квас сердце веселит, лук голову очищает от скверны, а яйца — они же как солнышко. Съешь и призадумываешься. У Бога всё одно к одному лепится и всякая малость имеет образ.
Глядел Малах на лес, на кудри его зелёные, Малашек вдруг и спросил:
— Дедушка, а какие леса в Раю?
— В Раю? — изумился Малах. — В Раю, должно быть, сады.