— Этих не выпустили. Суда над ними не было.

Фёдор приложился к дудочке, гуднул, гуднул и выгудел Богдана Матвеевича Хитрово — аж взмок, как бежал.

   — Свет наш несравненный, что стряслось?

   — Гужу.

   — Диво ты наше дивное! Я ведь с радостью — твоя болезнь не страшная. Скорым обычаем её не вылечишь, но весною будешь как маков цвет.

И тут в государеву опочивальню вошёл князь Никита Иванович Одоевский, а за ним Яган фон Розенбург, Лаврентий Блюментрост, аптекарь Крестьян Эглер, а далее толпой бояре.

   — Великий государь, — глаза у Никиты Ивановича светились ласково, — всё слава Богу. Потерпеть придётся, но молитвами Пресвятой Богородицы забудешь о немочах. Доктора мазь составили, пластырь у них тоже готов, а покуда лекарство прими.

Лечился Фёдор Алексеевич с удовольствием. Когда врачи отошли от постели, сказал:

   — Покуда вы, бояре, на глазах у меня, хочу дать указ. Дума не разъехалась по домам?

   — Все на местах, великий государь! — радостно объявил Хитрово. — Все семьдесят.

   — Вот пусть и дадут тотчас ход моему царскому слову. Повелеваю ныне и впредь решать дела всех, подвергнутых предварительному заключению в Разбойном приказе, без промедления. Колодников, на ком нет вины, а коли есть, так невеликая, не страшная, освобождать без всякого задержания. Если же судьи быстро дела решить затрудняются — докладывать о том мне, великому государю.

Богдан Матвеевич, слушая запальчивый указ юного царя, покряхтывал: всю чиновную братию против себя настроит. Скорые суды лишат подьячих и дьяков лакомого куска — на взятках ведь терема строятся.

   — Отпускаю вас, господа, к делам, — сказал Фёдор и, уловив в лице Богдана Матвеевича скрытую улыбочку, сдвинул брови. — А ко мне тотчас пришлите великих посольских дел оберегателя боярина Артамона Сергеевича.

Как было не подложить свинью Царскому другу! Сообщили, что царь зовёт, но часа через два.

   — Я приказывал быть тотчас! — крикнул Фёдор Алексеевич.

Он сидел в постели, опираясь спиной на высокие розовые подушки. В руках держал большой серебряный глобус.

Артамон Сергеевич трижды поклонился, касаясь рукой пола.

   — Великий государь, мне твоё повеление передали полчаса тому назад... Сокрушаюсь, что огорчил твоё царское величество. Нынешний день нам всем в радость — наслышаны, хвори вашего величества ослабли и отступают.

   — А как твоё здравие, Артамон Сергеевич?

Такой вопрос награда, затрепетала надежда в сердце.

   — Здоровья Бог даёт. Тружусь во славу царствия вашего величества.

   — Какие же у нас посольские вести?

Ещё две недели тому назад он, Матвеев, был самым нужным человеком Верху! Посмотрел на стоящих возле постели князя Василия Васильевича Голицына, на Языкова с Лихачёвым, на Родиона Матвеевича Стрешнева. Вот кто нынче нужные люди. Сказал:

   — По указу покойного государя Алексея Михайловича, Царствие ему Небесное, веду переговоры с голландским посланником Кроном Кланком. Он прибыл за десять дней до преставления великого государя.

   — Голландское государство, помню, как-то длинно зовётся? — Лицо у Фёдора Алексеевича было покойное, доброжелательное.

   — Длинно, ваше царское величество: Их Высокомочные Господа Штаты Генерал славных единовладетельствующих вольных Соединённых Нидерландов.

   — Посол Кланк, мне доносили, строптивость выказал?

   — Не хотел въезжать: господину Кланку показалось, что ему почести меньшие, нежели прежнему послу Борелю. Всё обошлось, великий государь. Прислали Кланку царскую карету. В карете дали первое место — спиной к лошадям. Стрельцов нагнали десять тысяч со знамёнами, с пушками, музыка играла. Ублажили.

   — А какие посол подарки явил? Я ведь болел.

   — Девять лошадей серой масти. Карету с шестью лошадьми. Двадцать четыре фляги рейвейну, сукна двадцать кусков, двадцать четыре серебряные тарелки, шесть блюд, солонку серебряную. Хрустальную посуду, семь сундуков с благовониями. У них же корабли по всему белому свету плавают.

   — Хорошие подарки, — одобрил царь. — Встану, погляжу лошадей. Серые-то, должно быть, арабские... А нищих не забывают кормить?

Вопрос был нежданный, взгляд цепкий.

   — Великий государь, как ты указал, бедным людям на поминовение души твоего царственного батюшки Алексея Михайловича роздано двенадцать тысяч талеров, в пересчёте — двадцать четыре тысячи рублей. Нищих кормят и будут кормить шесть недель.

   — Мне говорили, ты слуга добрый. От твоих стараний большая прибыль казне.

   — Денежный двор, великий государь, стоял заброшенный со времён Медного бунта. По моему челобитью твой батюшка великий государь Алексей Михайлович указал завести заново денежное дело. Всякую ходячую монету собирали, перечеканивали, и нынче от той перечеканки в казне сто восемьдесят тысяч рублей. И дозволь, великий государь, известить тебя о серебряных дел мастере Ножевникове. Ранее была ему дана привилегия искать золотую, серебряную и медную руду в северных дальних краях. Искал пять лет — не нашёл, и великий государь Алексей Михайлович пожаловал его и дозволил искать руду на Волге, на Каме, на Оке. Подтвердишь ли ты, ваше величество, старую привилегию Ножевникова? Приезжал он ко мне в приказ, челом бил.

   — В руках-то великая надобность! — Фёдор Алексеевич глянул на Стрешнева. — Мы, царское величество, дозволяем Ножевникову искать руды... Я доволен твоей службой, Артамон Сергеевич! — Поднял глобус. — Тут вся земля. Посланник датского короля подарил. Был у меня.

«Наговорил небось с три короба», — подумал Матвеев, но вслух сказал:

   — Господин Моне Гей — человек вздорный, пьяница и вор. Учинил драку с Петром Марселисом; добрый твой слуга, великий государь, умер от раны. Мы ожидаем скорейшего отзыва Монса Гея.

Фёдор Алексеевич согласно кивал.

«Кто же за меня доброе слово замолвил?» — думал Матвеев, кланяясь государю. И увидел: Иван Максимович Языков улыбнулся.

На огненных рябинах пировали румяные снегири.

Зима удалась пышная. Морозы стояли умеренные, и старец Никон, прогуливаясь по монастырской стене, чувствовал себя бодро.

Последняя присылка от Алексея Михайловича, от царицы, от царевичей была щедрая. Бог даст, кто-нибудь надоумит Алексеюшку перевести страдальца в Воскресенский монастырь.

Любуясь снегирями, Никон краем глаза видел спешивших к нему людей. Знать, из Москвы, коли так суетятся. Повернулся и увидел Илариона Лопухина.

Иларион поклонился в пояс:

   — Святейший, горе! Самодержец российский великий государь царь Алексей Михайлович на Игнатия Богоносца, двадцать девятого января, мирно почил, отошла светлая душа его в Царствие Небесное.

Никон оглох на единый миг. На него смотрели, ему что-то говорили, а он видел лишь губ шевеление.

Перекрестился, пошёл по стене, смотрел, как снегири роняют в снег алые ягоды.

Поспешил в келию, но забыл зачем. Сидел, подперев голову рукой, глядя в стол.

Иларион Лопухин вместе с игуменом, с Мардарием снова подступились к старцу.

   — Великий государь Алексей Михайлович перед кончиной просил твоё святейшество дать ему, царю и самодержцу, письменное прощение.

Никон шевельнулся, поглядел в глаза Илариону, встал:

   — Воля Господня да будет! Ежели государь здесь, на земле, перед смертию не успел получить прощения с нами, то мы будем судиться с ним во второе Страшное Пришествие Господне. — Сказал и сел.

В глазах Илариона пыхнул ужас.

Никон снова поднялся, поглаживая ладонью спину.

   — По заповеди Христовой я его прощаю, и Бог его простит. А на письме прощения не дам, ибо при жизни своей он не освободил нас из заключения.

Все стояли, не зная, как и быть. Никон вдруг потянулся рукою к шкафчику, открыл, достал стопку и сулею с вином. Налил, выпил. Отёр пальцем усы.

Иларион, игумен, Мардарий пошли из келии. На пороге остановились поклониться. Никон наливал другую стопку. И вдруг заорал, тараща глаза: