— Милая ты моя! Любосердая! Ну, что ты? Слава Богу! Никто ещё в моё царствие не сожжён. А чтобы сердечко твоё песенки пело, пригласил я Ивана Васильевича Бутурлина вечерок с нами покоротать.

Боярин Бутурлин, назначенный воеводой Великого Новгорода, недавно прибыл из Парижа. Ездил к французскому королю Людовику XIV сообщить о восшествии на престол Московского царства великого государя Фёдора Алексеевича.

Бутурлин явился в государевы комнаты во французском, шитом золотом камзоле, в парике! Привёз в подарок картину, на которой были изображены французские дамы перед зеркалом. Затянутые в корсеты, в париках, в лицах томность, манящая загадочность.

   — Все ихние бабы — великие притворщицы! — объяснил картину боярин. — В зеркале-то, видите, личины у них иные. Будто кошки друг на друга таращатся.

Рассказал Иван Васильевич о Версальском дворце, о фонтанах в огромном парке, о Большом канале. О трёх дорогах, лучами исходящих от королевских палат, яко от солнца. Видел боярин в Париже диво дивное, возили его в обсерваторию, и здесь, через большую трубу со стёклами, называемую телескоп, — взирал он на планиду Венеру. Однако ж более всего Бутурлин хвалил огромные картины в дворцовых залах.

   — Сие заведение у них италийское. От тех картин — царям слава, а народам — свет просвещения!

После разговоров с боярином-парижанином и Фёдора Алексеевича потянуло иконы да парсуны глядеть. Сначала подвёл Марфу Матвеевну к Владимирской Богоматери с праздниками.

Мафорий[57] у Богородицы был нежно-вишнёвый, почти прозрачный, с золотыми проблесками.

   — Иван-то Васильевич про свет просвещения, а ты, Марфушка, погляди-ка на Пресветлый лик. Умиление, печаль, забота. Перед сей иконой — душа настежь растворяется, а поплакать — так и сладко. Прокопий Чирин писал, устюжец. — Показал на длань Благодатной, тянущуюся к ручке Богомладенца. — Марфушка! Ты гляди, персты-то ведь светятся.

   — А пяточка-то у Христа! — растрогалась Марфа Матвеевна. — Пальчики-то, пальчики!

   — К такой иконе приложишься — и чист. Всё худое вытряхнется с души, как пыль из мешка... А сия икона двух братьев, Егора да Федота. «Иоанн Предтеча — ангел пустыни с деяниями». Оклад младшего, Федота. Видишь, шестикрылые серафимы, звёзды, луна, солнце. Перья-то на крыльях Иоанна — изумрудом отливают. В клейма вглядись. Вон Рождество Крестителя. Будто солнце в глазах от пелёнок. А какие краски взяты. То ли розовое с алым, то ли золотое с лепестками живыми.

Фёдор Алексеевич взял царицу за руку, быстро повёл в малую комнатку.

   — А эта икона — моего писания... Клеймо для большой иконы. — Фёдор Алексеевич вскидывал на Марфу Матвеевну вопрошающие глаза. — Сё — Константинополь, когда князья Аскольд и Дир войной на Византию ходили. В ризах — горожане, в клобуке — патриарх. Со Спасом Нерукотворным Крестный ход идёт вокруг града, дабы спастись от россов.

   — Пригоже! — похвалила царица. — Знамёна как кровь!

   — Сё — древлерусские.

   — Небо золотое, горы зелёные. Крепость с зубцами. Крыши красные. Всё у тебя, государь, цветное, весёлое!

Фёдор Алексеевич согласно закивал.

   — Я, знаешь, что сделал? Поглядел роспись сего Егора, каких он красок для иконы запрашивал. А там и бакан венецианский, шижиль, блючиль. Вохра немецкая, кашинский сурик, черлень немецкая, киноварь, зелень, голубец. Кистями-то мастера хорьковыми пишут. Сё тоже секрет. Берёшь в иконописцы?

   — Беру! — сказала Марфа Матвеевна, прижалась к мужнему плечу, а с губок-то её розовых и сорвись: — Ах, скорее бы Великий пост проходил!

Фёдор Алексеевич благодатно приобнял супругу. Согласился:

   — Скорее бы.

Первого января 1682 года Артамон Сергеевич Матвеев пробудился от собственного смеха.

   — Батюшка! Батюшка! — Андрей со свечой в руке вглядывался в отцовское лицо.

Артамон Сергеевич открыл глаза, посмотрел на отпрыска здраво, весело.

   — Медведем себе приснился. Упёрся башкой в берлогу, налёг и дыру прошиб. А в дыре — солнце, Божий день.

   — Учитель мой, Спафарий Николай Гаврилович, говорил: видеть во сне солнце — к хорошему. Кто солнце видит, сидя в тюрьме, тому выйдет — свобода.

   — В нашей тюрьме зимой солнца не дождёшься, летом — ноченьки тёмной, звёздной. — Появились слуги, принялись одевать господина, Артамон Сергеевич немножко капризничал, раздавал лёгонькие ласковые оплеухи. Спохватился: — Андрей Артамонович, да ведь нынче у нас первое. Европейское Новолетие. С Януарием на порог наш вступил 1682 год. Что, Андрюша, скажешь?

   — Новый год — новая жизнь.

   — Смотря какая новая. Для нас что ни новей, то преудивительней. Я, Андрей Артамонович, старой жизни нисколько бы не погнушался. В нынешний-то день к нашему двору резиденты да посланники иноземные в очередь бы скакали. Я им пенную чашу, они мне — подарочек...

В дверь заколотили. Вошёл учитель Андрея Иван Подборский.

   — С Новолетием, Артамон Сергеевич! Счастья и радости, Андрей Артамонович! А у меня для ваших милостей подарок! — Снова вышел за дверь и явился с двумя пушистыми зверьками. — Извольте, Адам и Ева.

Это были молоденькие, пятимесячные голубые песцы. Вернее сказать, серебристо-серые. Хотя шёрстка голубизной отливала.

   — Зверята совершенно ручные! — ободрил учитель Андрея Артамоновича. — Угостите их рыбкой.

Рыба нашлась. Зверьки полакомились, охотно пошли на руки, и оба к Артамону Сергеевичу. Тот был доволен. Приказал откупорить бочонок заморского крепчайшего питья с голландского зверобойного судна.

Январь ещё только начинался, а с припасами совсем худо. На столе было вволю рыбы, хлеба же ни ломтика.

Не успели рассесться по лавкам — стук в дверь, грохот обмерзших собачьих унтов по сеням. В клубах морозного облака явился служилый человек.

Стряхнул с плеч тулуп, содрал с бороды, с бровей иней, сосульки и, поклонясь иконам, сказал:

   — Великий государь самодержец всея России Фёдор Алексеевич явил пресветлую царскую милость, пожаловал тебя, Артамона Сергеевича Матвеева, и сына твоего, Андрея Артамоновича, указал, рассмотри вашу невинность и бывшее на вас ложное оклеветание, от пристава освободить и вернуть тебе, боярину, московский двор, подмосковные вотчины, все пожитки, оставшиеся за раздачею и продажей. А сверх того на корм — в Суздальском уезде село Верхний Ландех с деревнями, восемьсот дворов крестьянских. И повелел великий государь отпустить вас с Мезени в город Лух, где ждать вам нового указа.

Артамон Сергеевич стоял, держа на руках пушистых песцов. Опамятовался, пустил зверушек на пол, подошёл к иконе Спаса, поцеловал. Поворотился к служилому и ахнул:

   — Лишуков! Сергей!

   — Капитан Лишуков! — Царский посланец поклонился. — Токмо я не Сергей, а Иван сын Сергеев.

   — Сын? Сын — пушкаря?

   — В молодости батюшка пушкарём был.

   — Господи! Я-то что! Твоему отцу нынче за пятьдесят. Как же ты похож, Лишуков, на моего Лишукова! Мы же с твоим батюшкой царю Алексею Михайловичу пушки спасли, брошенные среди поля воеводой Бутурлиным... С Новолетием тебя, Иван Лишуков! Садись за стол.

   — Батюшка! — окликнул отца Андрей. — Вот оно, солнце-то! Освобождение.

Дверь снова отворилась, вошли воевода Гаврила Яковлевич Тухачевский, соборный протопоп, голова таможенного двора.

Помолились. Сели за стол. И, поднявши кубок с иноземным пьяным вином, Артамон Сергеевич объяснил:

   — Ни единого дня не желаю длить моё тюремное сидение. Отъезжаем нынче же!

Тухачевский только головой покачал:

   — Зачем этакая крайняя скорость? Пропитания на твою дорогу, Артамон Сергеевич, за день ну никак не поспею собрать. Лари в амбарах пустые. Всего в Мезени осталось шесть кулей ржи.

   — А у меня три сухаря! Ей-ей, не брешу!

   — О Господи! Когда же по-человечески станем жить? — вырвалось у воеводы. — Ладно! Три куля тебе с оглядкой хватит до Колмогорской крепости.