— Нет, не будет! — вздохнул, да так, что в груди застонало. — Угораздило Великим постом родиться. Оттого и царствие моё — постное.
— Ты сам — свет наш и праздник! — Слёзы душили Артамона Сергеевича: увидел, царь манит его рукой, как во сне:
— Наклонись!
Наклонился.
— О здоровье Фёдора правду говори, — за руку схватил да ещё и выворачивал. — Слышишь, правду!
— Его высочество поправляется.
Алексей Михайлович приподнялся с подушек, глядел в глаза.
— Жилец, спрашиваю?
— У твоего величества доктора отменные. А на Петра Алексеевича они не нарадуются.
— Ступай! — повалился на подушки. — Погоди! Наклонись, говорю!
Артамон Сергеевич наклонился.
— Береги Наталью Кирилловну! Жизнь Петра Алексеевича — твоя забота. Ох, Артамон! — закрыл глаза и уснул.
Утром пробудился радостный.
— Нынче воскресенье?!
— Суббота, — сказали ему. — Перенесение мощей священномученика Игнатия Богоносца.
— Дивную заповедь оставил нам святитель: крещение для христианина — щит, вера — шлем, любовь — копье, терпение — полное вооружение. Бог если и дал мне таланта, так то талант терпения.
Покатилась слеза по лицу, попросил позвать царицу, царевичей и царевен.
Лежал на высоких подушках, спокойный, красивый. Наталья Кирилловна привела Петра Алексеевича, няньки принесли Феодору и Наталью. Благословил.
— Будь опорой матушке! — возложил руку на голову Петра, рука дрожала.
Наталья Кирилловна, умирая от горя, бессловесно спрашивала: что же будет с нами?
Алексей Михайлович встрепенулся:
— Родион Матвеевич!
К постели приблизился боярин Стрешнев.
— Позови других!
Подошли Богдан Матвеевич Хитрово, его сын Иван, его племянник Александр Савостьянович, князь Фёдор Фёдорович Куракин.
— Вверяю вашей совести великую государыню, мать детей моих!
Артамона Сергеевича бил озноб: Стрешневы, да Хитрово, да Куракины уж так поберегут Наталью Кирилловну — света белого невзвидит. А детишки царицыны для них хуже змей.
— Кирилл Полуэктович! — окликнул государь Нарышкина. — Прозоровский! Вашей заботе Петра Алексеевича поручаю. Перед Богом за его жизнь ответчики. Да возьмите себе в помощь двух честных дворян, Фёдора Алексеевича Головина да Гаврилу Ивановича Головкина. Я о том думал — сё будут верные слуги царевичу-свету.
Наталья Кирилловна, выйдя из спальни, взяла Петра на руки, нашла глазами Матвеева. Смотрела яростно, требуя действовать.
А к умирающему чредою шли его старшие дети — племя Марии Ильиничны: дочери Евдокия, Марфа, Екатерина, Софья, Мария, Феодосия. Старшей, Евдокии, — двадцать шесть лет, младшей, Феодосии, — четырнадцать, умнице Софье — девятнадцать. Подвели Ивана. Ему уже было десять, а разумением — младенец. Тёр кулачками заплаканные глаза.
— Твоя молитва и спасёт меня от гнева Божьего, — улыбнулся Алексей Михайлович. — Фёдор где?
Пришли сёстры Ирина Михайловна, Анна Михайловна, Татьяна Михайловна.
У Ирины Михайловны под глазами черно.
— Простите меня, огорчаю вас, — осенил крестным знамением. — Ссор не затевайте, любите Наталью Кирилловну меня ради... Фёдор-то где?
Фёдора уже подводили. С одной стороны царевича поддерживал постельник Иван Максимович Языков, с другой — комнатный стольник Алексей Тимофеевич Лихачёв.
Царевич как тростиночка. Кожа на лице прозрачная, синие жилочки на висках.
— Батюшка, не оставляй нас!
— На всё воля Божия! — Алексей Михайлович погладил сына по лицу, благословил.
Фёдор наклонился, целовал отца в щёки, в бороду.
— Тебе — четырнадцать, — сказал Алексей Михайлович. — Мне шестнадцать было. Господи, Господи!
Закрыл глаза.
Языков с Лихачёвым подняли царевича под локти, унесли.
День прожили, слава Богу. Патриарх отслужил молебен. Алексей Михайлович покушал, поспал.
Пришла ночь.
По царскому Терему слонялись тенями Милославские, Стрешневы. Мелькали там и сям Богдан Матвеевич Хитрово и его сестрица Анна Петровна.
Артамон Сергеевич с докторами был при государе. А сердце ныло, душу обдавало ледяным ужасом. К Одоевским надо бы кинуться: объявить Наталью Кирилловну регентшей. Алексей Михайлович в полной памяти, не торопится с последней волей.
Во втором часу ночи[50] умирающий пробудился от краткого сна.
— Святейший!
Привели из соседней комнаты патриарха Иоакима.
— Впиши в духовную имя великого государя всея России. Сё — сын мой, Фёдор Алексеевич Романов. — Долго молчал. — Пишете?
— Записали, великий государь.
Показали духовную.
И снова тишина, треск свечей.
— За князем Долгоруким пошлите, за Юрьем Алексеевичем. Ему вверяю попечение о царстве, сына ему вверяю. Князя Никиту Ивановича тоже зовите тотчас... Святейший! Святейший!
— Здесь я, государь.
— Ради спасения души моей велю из тюрем отпустить всех сидельцев. Сами пусть отвечают перед Богом за свои провинности. Всех ссыльных возвратить в дома их, — говорил твёрдо, внятно. — Казённые дороги — прощаю. Отче, Отче, исповедуй. В последний раз вкушу крови и плоти Господа Иисуса Христа, Спасителя нашего. Сладок мир, да впереди вечность.
Глава двенадцатая
1
Покой светлой зимней ночи, хранимый ангелами и сторожами, обрушили три скорбных удара большого колокола Успенского собора. Небеса услышали и рекли медное слово — грянул колокол Ивана Великого. Воздух затрепетал, устремился к земле, но, низвергаясь, не мог упасть, а всё летел, летел. И звук был как боль. Взрыднул, кратко, страшно, колокол Казанской церкви, охнула медь Василия Блаженного... И вот уже все сорок сороков стольной Москвы скорбели о почившем Тишайшем царе.
— Ваше величество! Великий государь! — Фёдор Алексеевич открыл глаза — Хитрово. И не дядька Иван, а Богдан Матвеевич. Зачем он здесь? Отвернулся, торопясь доглядеть сон. Снился золотой луг, на лугу сплошь — золотые пчёлы, у каждой капля мёда под брюшком. — Ваше величество! Великий государь!
Фёдор Алексеевич проснулся, сел.
— Смилуйся, одеваться изволь. Великий государь царь Алексей Михайлович, Царствие ему Небесное, ко Господу отошёл. Отныне — ты наше самодержец.
Богдан Матвеевич пал на колени, принялся отбивать поклоны.
Фёдор закрыл глаза. Свербящая нуда крутила ноги. К постели подошли Языков с Лихачёвым. Принесли большой наряд. Наряд этот под стать веригам.
Всё было его, а вот бармы — отцовские. Царство седлало нового коня, а конь-то, ещё не впряжённый в воз, обезножил.
Сон ушёл, но ни разум, ни сердце — не пробудились. Не чувствовал Фёдор горя, не чувствовал ужаса своего, хотя знал — отец на заклание его оставил.
Беззвучно постанывая от немочи, терпел нелепое ночное одевание. Батюшка говорил: терпение — дар царей.
— Я сказал, чтоб древнейший трон принесли. — Богдан Матвеевич как вьюнок вился. То оправлял бармы, то застёгивал пуговицу, лез рукой в сапожки, проверяя, свободно ли.
Фёдор благодарил глазами, но молчал.
Его посадили на стул, понесли в Грановитую палату. Здесь уже стоял белый, резанный из слоновой кости трон царя Иоанна Грозного, но говорили, сам Иоанн III на нём сиживал. Из Византии привезён — приданое царевны Софьи Палеолог.
Возле трона стоял белый костяной посох. В палате, кроме Богдана да Ивана Хитрово, были князья Долгорукие, отец и сын, и князья Одоевские, отец и сын, да ещё патриарх Иоаким с тремя монахами.
Иоаким благословил царственного отрока. Языков и Лихачёв помогли пересесть со стула на трон.
— Посох, великий государь, возьми! — подсказал князь Юрий Алексеевич и кликнул страже: — Двери открывайте!
Патриарх Иоаким, держа крест, стал рядом с троном. Чредой под присягу пошли ближние бояре, бояре, окольничие, думные дворяне, думные дьяки, а далее придворные чины: стольники, жильцы, офицеры-иноземцы из полков.