Царевич Фёдор стоял у звонницы с семью мал мала колоколами и смотрел на башенку, венчавшую мельницу, на часы. Царевны и с ними шестилетний царевич Иван, сойдя по деревянным ступеням плотины к воде, тоже замерли.

«Всё потомство Марии Ильиничны. Ублажает, что ли? — подумалось Артамону Сергеевичу. — Евдокия и Марфа как батюшка в юности. Станом тонкие, белолики без белил, румяны без румян. И сурьма им не надобна. Брови-соболи бабушкины, Евдокии Лукьяновны. А уж труди прут, того гляди ферязи полопаются. Евдокии уж двадцать два — почитает себя старой девой. Марфе двадцать. О погодках, о Софье да о Екатерине, сразу-то и не скажешь, что сёстры. Софье пятнадцать, а уж бабища. Плечи жирные, груди расплылись. Лицом вроде бы и ничего, да лоб здоровенный, губы тонкие. Глаза вот хороши, но смотрит беспощадно, во всё твоё недоброе впивается. Другое дело Екатерина — свет и радость. Да и Мария с Феодосией, подросточки, одной двенадцать, другой десять — милые создания. А судьба для всех одна — в Тереме век коротать... Да что же за таинственность такая?» — не мог понять Артамон Сергеевич.

Но тут стрелка на часах всколыбнулась, шагнула в зенит. Царевич Фёдор дёрнул верёвочки, колокола рассыпали звоны, вода в пруду зазмеилась, и — чудо! В воздух стали высигивать рыбы. Иные, разогнавшись, въезжали на нижнюю мокрую ступеньку. И у всех этих рыб на жабрах сверкали серёжки. С жемчужинами, с янтарём, с рубинами...

Царевны окликали своих любимиц по именам, давали корм чуть ли не из рук — рыбёшек, какие-то котлетки.

Маленький Иван топотал ногами, орал что-то восторженное. Он отпугивал рыб, его отвели наверх, на плотину. Царевич расплакался, распустил сопли. Но тут слуги принесли корыто со стерлядями. Царевич кинулся хватать рыб, стараясь вытянуть и прижать к себе. Артамон Сергеевич подошёл, взял Ивана за нос, шмякнул царские сопли наземь. Мальчик яростно замотал головой, засопел и пустил две новые — коротенькие, до нижней губы.

Алексей Михайлович поманил Артамона Сергеевича к себе:

   — Из Нижнего пишут?

   — Пишут, государь. Всё слава Богу! Гарей больше не было.

   — Ладно, — кивнул царь. — О прочем после. Слышь, как Фёдор-то вызванивает?

Звоны царевич строил печальные, вечерние, но проходился поверх густым самым тоненьким колокольчиком. Было слышно — смеётся. Смеётся, да и только.

Царевны стали подходить к корыту, брали стерлядей, с помощью слуг прикалывали к жабрам жемчужинки и пускали в пруд. Царевич Иван тоже получил стерлядь. Прижал к груди, дотащил до первой ступени. Ему говорили «пускай», а он держал. Вдруг рыба хватила своего мучителя хвостом по носу, освободилась и уплыла. Царевич моргал глазами, не мог сообразить, расплакаться ли ему или засмеяться. Все засмеялись, и он засмеялся.

К отцу подошёл Фёдор. Алексей Михайлович нагнулся, поцеловал отрока в обе щеки.

   — Какие звоны-то у тебя душевные!

   — В государя Фёдора Ивановича, в прадедушку, — польстил Артамон Сергеевич. — Говорят, знатно звонил.

Фёдор поднял на Матвеева глаза, посмотрел долго.

   — А ещё говорят: прадедушка был блаженненьким.

Артамон Сергеевич поклонился отроку:

   — Я про звоны, ваше высочество.

   — Батюшка, — обратился Фёдор к отцу. — Дозволь пойти к меньшому дядьке, к Ивану Богдановичу. Он сказывал: князь Фёдор Фёдорович пушку из Оружейной палаты для стольников моих привёз. Поеду, погляжу.

   — Стрелять-то где будете?

   — В Серебряном бору, через речку. Поставим потешный город, и по городу.

   — Сегодня не успеешь.

   — Сегодня прикажу, завтра — построят. Послезавтра будем тешиться.

   — Быстрый ты у меня! — улыбнулся Алексей Михайлович. — С Богом!

Матвеев вдруг вспомнил о Керкириной записочке в поясе, но бить челом о помиловании разинца было, пожалуй, неуместно.

Уехал от царя Артамон Сергеевич часа через три, в сумерки.

Уже в Москве карету обступили нищие. Орали, тыркали кулаками в дверцы.

   — Гони! — заорал на кучера Артамон Сергеевич.

Кучер стегнул лошадей, лошади рванулись. Кого-то сшибло... Артамон Сергеевич устыдился, велел вернуться. Вышел из кареты.

   — Простите меня! — сказал нищим, обступившим ушибленного оглоблей товарища. — Вот вам, помолитесь о здравии Натальи, Артамона, Андрея да Авдотьи.

Кинул ефимок.

Ужинал поздно.

Авдотья Григорьевна рассказывала дворцовые новости. Один карла сунул голову в железную решётку, а назад — никак. Тут великая государыня Наталья Кирилловна взялась белыми ручками за железные пруты да и разогнула.

   — Значит, и Пётр вырастет богатырём! — обрадовался Артамон Сергеевич. — Мария Ильинична девок нарожала — все кровь с молоком, а царевичи здоровьем никудышные.

И вспомнил долгий взгляд Фёдора.

   — А ведь не любит он меня.

   — Кто? — не поняла Авдотья Григорьевна.

   — Фёдор. Нужно ему подарком угодить.

После ужина сел обычно почитать книгу, «Титулярник» Спафариев, и прикорнул. Вздрогнул, отёр слюнку с бороды, улыбнулся.

   — День был долгим.

Лёг спать и увидел перед собою щуку, в серёжках. Хотел проснуться: рыбу вроде бы видеть к болезни, а вместо щуки — царевна Софья.

«Почему Софья?» — озадачился во сне Артамон Сергеевич и больше уж ничего не видел.

У боярыни Морозовой, у инокини тайной, объявился среди стражей сострадалец, стрелецкий полковник Калина Иванович. Однажды полковник шепнул боярыне:

— Подруга твоя, Мария Герасимовна, в тюрьме Стрелецкого приказа сидела, а теперь у крутицкого митрополита Павла в подвалах.

   — Давно ли?! — ахнула боярыня.

   — С весны. В апреле привезли. Священники силой персты ей в щепоть складывали, силой крестили. А она им своё: «Несть сё крестовое знамение, но печать антихристова».

   — Слава Богу, устыдила.

   — Какое там устыдила! Смеялись: «Двумя перстами, какие ты слагаешь, показуя крест свой, младенцы калом себя мажут!» Вот как ответствовали.

   — Господи! Господи! Стыдно мне за батюшек.

Поклонился боярыне доброхот её:

   — Чем облегчить участь твою, госпожа?

   — Нижайше молю тебя! Живёт в моих сёлах весьма престарелый священник. Жаль старости его. Приведи ко мне. Я хоть и сама ныне убога, но всё богаче его. Дам ему, что имею, на пропитание.

   — А где же сыскать батьку? — удивился просьбе полковник. — Будешь рыскать из села в село, самого схватят.

   — В доме моём спроси, у управляющего имениями Ивана. Он укажет.

Двух дней не минуло — явился в палату, где заточена была Федосья Прокопьевна, игумен Льговского монастыря старец Иов.

Пала перед ним на колени боярыня-инокиня в радостном изнеможении. Стал рядом с нею игумен, поклонились иконам, помолились.

И преподал Иов Феодоре Святые Дары — Кровь и Тело Христово.

   — Будто воз с горба скинула! — светилось лицо у Феодоры.

А княгиню Урусову — страдалицу Евдокию — монахини что ни день влачили в храм Господень. По-прежнему ездили сановитые жёны смотреть на упрямицу, ужасаться друг перед дружкой неистовством.

Не раз, не два под окном княгини стаивал Михаил Алексеевич Ртищев. Смириться уже не просил, плакал: «Чего ради губишь себя?»

Вдруг приехал в радости, окликнул:

   — Княгиня, слышишь?!

   — Слышу, — отозвалась Евдокия.

   — Был я нынче у святейшего Питирима, сказывал ему о тебе, о Феодосье Прокопьевне. Святейший ничего не знал о вашей беде. Он ведь новгородский... Обещал своё святительское заступничество перед царём. Господь послал нам кроткого архипастыря. На старообрядцев нынче запрещено гонительство. Слышишь?

   — Слышу. Оттого и запрещено, что гарей испугались.

   — Не пыжься, Бога ради! Плохо ли, если имеющий власть людей бережёт! Хорошему-то хоть не перечь! — горестно воскликнул Михаил Алексеевич и, прощаясь, подбодрил: — Молись Богу, да сменит великий государь гнев на милость... Сидишь тут кукушкой, а дома детишки твои болеют.