Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Тотчас записали: ставить в Путивле большой двор для царя.

Дума засиделась, но патриарх предложил-таки на обсуждение дело о неистовстве боярыни Морозовой и княгини Урусовой. Сам и приговор вынес: за все их безумства, за поругание царской чести, за хуление патриарха — строить для сестёр срубы на Болоте.

Артамон Сергеевич и дьяк Тайного приказа Башмаков упросили царя обождать с казнью.

Хитрово возразил:

— Коли супротивницы отреклись от причастия, чего же ещё ждать от них? В огонь!

Сердолюбивый князь Иван Алексеевич Воротынский возразил оружейничему: надо сначала боярыню и княгиню пытками испытать. Уж коли не повинятся, тогда и решать, какого наказания достойны.

Испытание супротивниц не долго думая на Воротынского и возложили.

В товарищи ему приставили князей Якова Одоевского, Василия Волынского да дьяка Иллариона Иванова. В наказе записали: боярыню Федосью Морозову, княгиню Евдокию Урусову да дворянку Марию Данилову мучить встряской на дыбе и прочими страстями, даже огнём. Совершить сие завтра во втором часу нощи.

7

Трёх страдалиц ещё засветло привезли на Ямской двор. Доставляли из разных мест, розно. Народу в избе было уже так густо, обомлеешь — не дадут осесть на пол.

Всё вперемешку: вонючие мужики, гулящие бабы, провинившиеся дворяне, стрельцы... Федосью Прокопьевну притиснули к окошку, и она была рада. Из окна дуло, нет-нет да и перехватишь морозного воздуха. Ещё сентябрь, но когда везли, земля была белая, натрусило снежку.

Княгиня Евдокия попала в самую середину толпы. Её давили справа и слева, а сама она упиралась в спину огромного мужика с ошмётками запёкшейся крови на затылке.

Княгиня закрывала глаза и, немея душою, ждала.

«Чего? Чего?» — спросила она себя, и в голове мелькнуло: «Смерти...»

Не испугалась.

Марию Герасимовну привезли из подвалов Стрелецкого приказал пеши. Тюремные стражники, навалясь плечьми, умяли толпу и закрыли дверь перед самым носом страдалицы.

После бесконечного стояния дверь наконец отворилась. Увели бунтовщиков: человек с двадцать. Имение господина по брёвнышку разнесли. Среди злодеев были бабы и даже пареньки.

Стало чуть свободнее. Федосья увидела сестрицу свою, нашла глазами и Марию Герасимовну. Подняла руки, зазвенела цепями.

   — Любезные мои сострадалицы! Я тут, с вами! Терпите, светы мои!

Евдокия принялась протискиваться к Федосье. Ей помогали, но близко стать не пришлось. Руками дотянулись.

   — Терпи, матушка! Терпи, голубушка! — подбодрила старшая младшую.

Дверь снова распахнулась. Тюремщики подхватили Марию Герасимовну, уволокли.

Для пытки была приспособлена старая кузня, где лошадей ковали. Три стены, четвёртая — Ветер Ветрович. Несло холодом, задувало снег. Снег не таял, хотя печь была разжена и клейма, крючья, спицы лежали в пламени.

Князья Воротынский, Одоевский, Волынский на Марию Герасимовну только глянули. Дьяк Илларион спросил имя и, не задавая вопросов, передал женщину палачам. Палачи содрали с мученицы одежду, обнаживши до пояса. Скрутили ремнями руки за спиной и — на дыбу. Мария Герасимовна закричала и сомлела.

   — Снимайте! — распорядился князь Воротынский. — Княгиню сюда!

Марию Герасимовну палачи бросили наземь, полуголую, помертвевшую.

Привели Евдокию Урусову.

   — Терпи! — кричала ей вослед Федосья Прокопьевна. — Терпи!

Глядя на соболий треух с нитями жемчуга и каменьев, князь Яков Одоевский сказал:

   — Почто цветное носишь? Тебе бы во вретище быть! Жестоко, жестокосердная, досадила великому государю.

   — Я не согрешила перед царём, — твёрдо сказала княгиня.

Палачи содрали с Евдокии одежды, обнажив груди. Скрутили руки. Вздёрнули.

   — О-о-ох! — Крик рвался из горла, но страдалица уже в следующее мгновение слышала его как бы со стороны. Боль оглушила, но пришла тьма — смертное бесчувство.

Княгиню бросили рядом с Марией Герасимовной.

Привели Федосью Прокопьевну. Боярыня увидела сестру и подругу, бесстыдно обнажённых, бесчувственных, на снегу.

   — Тебя тоже сие ждёт, — сказал Яков Никитич.

Нынешним летом князь наводил ужас на Астрахань. Астраханцы в прошлом году сдались на милость Ивана Богдановича Милославского. Тот, обещавши никого не трогать, словно держал и прогневил великого государя.

Князь Яков Никитич, понимая, что от него желает самодержец, послужил с усердием. Астраханских заводил Корнилу Семёнова сжёг, Федьку Шелудяка, Ваньгу Красулина, Алёшку Грузинова, Феофилку Колокольникова — повесил, мучительством занимался еженощно. Многие с кобылок, с дыбы, с пытки огнём отправились в Царство Небесное. Перепорол Яков Никитич, сын благородного Никиты Ивановича, половину Астрахани, мужчин и женщин, подростков. Всех здоровых мужиков поклеймил, отослал в Сибирь.

Знала Федосья Прокопьевна, сколь охоч князь до чужих страданий. Сказала:

   — Чего ноздри-то раздуваешь, ворон?!

   — Боярыня, умерь гордынь! — поспешил ей на выручку Иван Алексеевич Воротынский. — Лучше расскажи нам, что ты с собою сотворила. От великой славы в постыдное бесславие низверглась. Свой дом, всей Москве знаменитый, отдала в прибежище Киприянам да Фёдорам — злым юродивым, хаявшим пресветлого государя...

   — Что ты, князь, славу поминаешь? — укорила старого приятеля боярыня, указала на сестру. — Вот она — твоя слава. Всё земное величье тленно и мимоходяще. Вы о царе да о царе, а о Христе помните?! Помните, кто Он есть и Чей Он Сын?! Помните, как Он жил, Бог, Творец мира? В убожестве. От жидов Он распят, а мы от вас мучимы, от князей христианских. Не дивитесь ли сему?

   — А ну, ребята! — крикнул палачам Яков Никитич.

Взмыла Федосья Прокопьевна на выкрученных руках. Не обмерла, не закричала. И хоть дрожал голос, говорила внятно:

   — Мне на земле мучение, а вам будет в преисподней. Ох, как тогда захочется вам позабыть нынешнюю ночь, да Бог забвения не ведает.

Полчаса держали Федосью Прокопьевну на дыбе. У страдалицы жилы вздулись — молчала.

Опустили. Кинули на снег. Ушли.

Отправились к царю. Алексей Михайлович ждал судей. Князь Воротынский пересказал слова Урусовой, Тишайший повздыхал:

   — На Федосью глядя хорохорится. Не было сестрицы, вот и сробела. Вы уж её щадите.

   — А как быть с Морозовой? — спросил Яков Никитич. — Её тоже, что ли, щадить? До того неистова — дыба ей нипочём!

У Алексея Михайловича вдруг закапало из глаз.

   — Вторая Екатерина мученица! Истинно говорю вам... Ступайте, устрашите безумных Бога ради, но огнём — не жечь! Ни! С вас взыщу за огненную пытку.

От царя вельможные следователи заехали к Якову Никитичу. Винца выпили: мерзко баб пытками ломать.

Вернулись на Ямской двор. Бедные сидят, греют друг друга. Полуголые, руки выворочены. А у палачей работа! Кого кнутами хлещут, кому ноздри рвут, клеймами прижигают.

Приступили князья к страдалицам.

Яков Никитич велел палачам колоду мёрзлую принести. Клали колоду на белые груди всем троим. Требовали смириться.

Отвечали: мы смиренны перед Господом нашим.

Князь Иван Алексеевич Воротынский совсем изнемог, глядя на страдалиц, — часа с три на холоде. Боярыню и княгиню одели, а Марию Герасимовну распластали в ногах у вельможных жён. В пять кнутов полосовали палачи мученицу. Сначала по спине — раз, другой, третий! Перекатили — и: раз! раз!

Кричала Мария Герасимовна, кричала княгиня Евдокия, Федосья Прокопьевна была как камень, но вдруг ухватила дьяка Иллариона истерзанной на дыбе рукой:

   — Се у вас христианство? У царя вашего, у света?

   — Не покоритесь, и вам сице будет! — сказал Илларион, снимая бережно руку боярыни с себя.

Подскочили палачи, поволокли сестриц к огню. Держали перед их лицами раскалённые добела спицы, клейма...

   — Терпи! — хрипела Федосья.

   — Терплю! — откликалась Евдокия.

Всех троих побросали в розвальни, и каждую на своё место.

68
{"b":"273749","o":1}