В Нижнем тоже было тихо. Власти в Кремле запёрлись. В городе верховодили посадские люди, грузчики, татары, большинство стрельцов тоже были с народом. Ни поджогов, ни грабежей, а вот ели-пили в кабаках задарма, в богатые дома заходили угоститься без стеснения.

Евтюх, оставив на «Пестуне» трёх казаков, отправился с остальными проведать, можно ли плыть дальше. Савва наконец-то поговорил с Егором по душам. Сошлись на том, что бежать невозможно.

   — До Кириллова монастыря нам доплыть нельзя, — говорил Савва. — Ни из Волги, ни из Оки в Шексну хода нет. Где-нибудь казаки сойдут, тогда и поглядим.

Егор тоже голову не терял:

   — Мне выгоднее всего до монастыря добраться. У монахов всю эту страсть пересидеть.

Разговор шёл на корме. Солнышко сияло, да не грело. Смотрели, как Волга и Ока неслиянно катят свои воды. Окский поток помощнее, желтизной отдаёт, берега размывает. Волга принимает гостью вежливо, но за городом, где зрителей поменьше, смиряет сестрицу, и это уже одна река.

Судов не видно было, лодчонки суетились.

   — Погляди! — встревожился Савва: к их «Пестуну» с обоих бортов подходили два струга.

Оставленные для охраны казаки только глазами хлопали, когда на борт полезли вооружённые люди.

Налёт дворянского ополчения был по-разбойничьи хватким. Кроме «Пестуна», увели ещё четыре струга. Лагерь ополчения стоял вверх по Оке, вёрстах в трёх от Нижнего.

Дворянский суд скорый. Казакам отрубили головы. Егора, знамёнщика Оружейной палаты, отправили то ли под охраной, то ли под конвоем в Москву. Савву за пострадавшего вроде бы и признали, но корабль не вернули, посадили в ригу вместе с пленными: решили в Мурашкине разобрать его дело.

В риге набралось уже человек десять. Все мужики. И среди них — батюшка. В скуфье.

Показал Савве на снопы возле себя:

   — Из каких мест?

   — Из Большого Мурашкина.

   — Дворяне уж до Мурашкина дошли?

   — В Нижнем сграбастали. Казаки силой приказывали возить их, а дворяне корабль вовсе отняли.

   — Лютуют. Моча им в голову ударила! — Батюшка перекрестился. — В нашем селе мужики господ не трогали... Пограбить — пограбили. Согрешили... Ну а дворяне пришли и двадцать добрых крестьян да трёх баб — на виселицу... Не разбирались, кто грабил, кто плакал, глядя на грабёж. Мужик, значит — разбойник... Не сдержался я, проклял убийц. Ну, они меня высекли и таскают за собой на верёвке.

   — Как татаре! — сказал один мужик. — Я попадал к татарам. Те к жердине привяжут человек двадцать и гонят. А эти верёвку на шею, сами на лошадях. Поскачут — беги, не то удавишься.

   — Троих уже удавили. Господи, помилуй творящих зло!.. — Батюшка принялся читать молитвы. Поглядел на Савву вопрошающе. — Ты в уныние-то не впадай. Бог тебя уже миловал — не зарубили сгоряча. Может, и минёт худшая смерть.

   — Всякая смерть — худшая! — сказал Савва.

   — О нет! — потряс бородой батюшка. — Отойти ко Господу в кругу семьи, с миром, с покаянием, тихо, смиренно — сродственникам горе, а тому, кто отходит, свет и вечная благодать. Плохая смерть, когда людей секут, как капусту, когда убитого убивают — топчут, собакам скармливают. От такой смерти не мира в мире прибывает, но злых страстей.

Пушки смолкли, но ружья бабахали часа два... Дверь вдруг распахнулась, и в ригу кинули залитого кровью человека.

Батюшка поднялся, крестясь, но его опередил парень с оборванным рукавом.

   — Кто приходил? — спрашивал он, стоя на коленях над раненым. — Уж не Степан ли Тимофеевич?

Грудь раненого вздымалась, но он молчал.

   — Отходят. — Батюшка принялся читать молитвы.

   — Господи! Царя бы сюда! — вскрикнул один мужик. — Работников бьют! Русских людей бьют! Под корень выводят царёво богатство.

На Казанскую служба в соборе Большого Мурашкина собрала не токмо местных людей, но и всю округу. На службу пожаловал «царевич» Нечай с «боярами», а за «царевича» крестьяне Бога молили. В Нижегородчине без году неделя, а добрых дел сотворил, каких за сотни лет не видывали. Помещичью землю указал отдать тем, кто спину на поле гнёт. Да чтоб всем досталось поровну. Беднякам подарил деньги на обзаведение. Объявил: «Бедность на дух не переношу. Везите лес, стройте дома, чтоб жилось не тесно, вольно и весело».

Служба уж и завершалась. «Царевич» причастился, но, правду сказать, второпях, проглотил Кровь и Тело Господне и — к дверям. На коня с паперти садился.

На Мурашкино ударили двумя полками окольничий князь Константин Осипович Щербатов и думный дворянин Фёдор Леонтьев.

Для мужиков всякий бой — врасплох. У «царевича» Нечая было пятнадцать тысяч сиволапых, а казаков — сотня. Поспел Нечай к месту сражения в минуты, но всё уже было потеряно.

Мужики — мордва, черемисы, татары — пальнули по наступающим из пушек, из ружей и кинулись в леса. Бросили и пушки, и ружья, и знамёна.

Воеводы подобрали двадцать одно орудие, восемнадцать полковых стягов, ружья, пики, сабли. Были и пленные — шестьдесят мужиков.

Пять сотен одолели пятнадцать тысяч, потери казались смешными: двое убитых, сорок восемь раненых.

Тут бы простить всех заблудших Бога ради, великодушием уготовить себе Царство Небесное. Куда там! У мужиков Мурашкина для Давыда Племянникова столбов на виселицу не нашлось, а вот воеводы не поленились, погнали мурашей в лес. Виселицы соорудили на двух опорах. Уж такие широкие ворота в рай. Но помереть простору не давали. Шестьдесят человек на двух уместили, чтоб, дёргаясь, друг о дружку бились, чтоб ветер колотил тело о тело, а после, когда птицы да черви сожрут, — костяк о костяк.

На казнь согнали весь городок. Умирающих с одра подняли, матерей с младенцами. Гляди, народ, сколько воля стоит, соображай!

А потом пошёл сыск. Вызнали: «царевич» Нечай у Енафы в доме хлеб-соль кушал. Князь Щербатов решил: дом сжечь. И бабу сжечь. Князю сказали: у бабы той, у Енафы, дитя.

— Отродье! — пристукнул ногою Щербатов, и это означало, что и Малашек подлежал сожжению.

Большой костёр, однако, откладывали. Хотели набить дом многими злыми преступниками, чтобы вой стоял, чтоб страх до матки пронял баб — рабы, так и рожайте рабов.

Приставы обходили дом за домом, ставили соседей друг перед дружкою и обещали жизнь тому, кто оговорит страшнее. И оговаривали. Оговорённых тотчас вели к виселицам, а они на всех четырёх дорогах.

Разъезды драгун рыскали по окрестным деревенькам, по лесам, пригоняли в Мурашкино мужиков и баб, сотни три набралось.

Всех вывели за околицу к прудам, рубили саблями, секирами. И стали земля и вода красные от крови, а потом почернели.

Пригнали мурашей с лопатами:

   — Закапывайте!

Стали рыть общую яму — вода.

   — Насыпайте холмы!

Насыпали. И уже на другой год поросли эти холмы луговой клубникой. Только никто не брал тех ягод. Лет с полсотни от ягодок шарахались, а потом забылось.

За полтора дня превратили царские воеводы благодатнейшее село боярина Бориса Ивановича Морозова в заповедник смерти.

Двадцать четвёртого октября, в день иконы «Всех Скорбящих Радость», полки Щербатова и Леонтьева были в Лыскове.

Лысковцы не то что воевать — на коленях встретили царёву грозу. Но и здесь — вешали, рубили головы, а самых ярых любителей воли отослали в Мурашкино, в дом Енафы. На сожжение.

Да только в ту же ночь в городок проникли неведомые люди. Порезали стражу возле дома Енафы, в четырёх избах — драгун. И пропали вместе с приговорёнными к лютой смерти.

Послали погоню, но летучий отряд повстанцев действовал хитро и жестоко. В ближайшем же лесу нашла свою смерть полусотня драгун. Ни один не вырвался из западни.

И оказалась Енафа с Малашеком в Темникове. Встретила их атаман Алёна. Отвела к себе. В доме попа Пимена стояла, в холодной летней избе.

С батькиной половины принесли для Енафы и Малашека щей с мясом, каши с маслом, кринку сливок. Сама Алёна хлебала жидкую ушицу из плотвичек, прикусывая то хлебом, то луковицей: блюла монашеский чин.