Покончив с мятежниками, Мещеринов опечатал монастырскую казну, черпнув, однако, и денег, и оружия, и книг.

Через полгода новый воевода князь Владимир Волконский обвинит Мещеринова в присвоении немалой части соловецкой казны и книг, в вымогательстве даров у келаря, у старцев.

А в Москве 23 января 1676 года в палате над Аптекой ученики Степана Чижинского ставили действо о Давыде и Голиаде, так называли в ту эпоху великана Голиафа.

Пьеса начиналась двумя предисловиями. Предисловия читали «старцы», сидевшие по краям сцены. Оба с накладными длинными бородами, седовласые.

Царское семейство смотрело действо по-новому. Царица уже не пряталась за изгородью, а занимала скамью рядом с супругом, защищённая от взоров только с боков, шёлковыми ширмами.

Алексей Михайлович показывал Наталье Кирилловне на «старцев» и тихонько смеялся:

— Знаешь, сколько лет мудрецам? Одному шестнадцать, другому — осьмнадцать.

Один мудрец прочитал историю Саула, как он, отчаявшись найти пропавших ослиц, пришёл к пророку Самуилу, а тот оставил его у себя в доме на ночь, а на заре вылил Саулу на голову елея — помазал в цари.

Второй мудрец рассказал историю отвержения Богом Саула и о том, как пророк Самуил искал среди сынов Иессеевых Божьего избранника, коим оказался овечий пастушок Давыд.

Действо было долгое. Перед зрителями предстали царь Саул и сын его Ионафан, сам Давыд, князь Авенир и великан Голиаф, трое старших Иессеевых сыновей, два посла, десять сенаторов, двадцать воинов, шестеро рабов.

Наталью Кирилловну ужаснул огромный Голиад. Ноги-ходули были обуты в чудовищно большие красные сапоги, руки тоже приделанные и тоже красные. Голова котлом, нарисована на полотне.

Царское семейство поужасалось, поахало, а на другой день — веселье. Комедия о Бахусе, о жене его Винусе и о сыне их Купидоне была ахти как смешная. В действе участвовали десять пьяниц стоячих, трое лежащих, десять девиц. Отец пьяниц, Бардачник с двумя слугами. У Бахуса тоже было двое слуг, да два музыканта, да вестник, да шут, да четыре медведя.

Весёлая комедия была не слишком долгая. И после неё смотрели балет.

Наталья Кирилловна, очень довольная представлениями, пожаловала всем артистам по куску сукна.

   — Утешил! — говорил государь Артамону Сергеевичу. — Приезжай ко мне послезавтра. Ты у нас первый ходатай старца Никона. Надо бы избавить его от постоянной дрязги с монастырскими поставщиками.

При этих словах ёкнуло сердце у Артамона Сергеевича, мыслишка мелькнула: «Как просто ездить к царю, когда ты нужен».

Через день, 26 января, Алексею Михайловичу был представлен указ об опальном патриархе Никоне. Указ гласил: брать с девяти северных монастырей на имя старца наличными деньгами — 839 рублёв. Если этого будет мало, царь даст из казны ещё 100 рублёв. Никаких других запросов с монастырей не позволять.

   — Доволен? — спросил Алексей Михайлович, озабоченно трогая ладонью лоб.

   — Я доволен, — улыбнулся Матвеев. — Был бы доволен святейший.

   — Вместе с указом отвезут подарки. Вот список.

Матвеев прочитал: от царя — 100 рублёв, от царицы два меха хребтовых, соболий и беличий, 10 полотен, 15 полотенец; от царевича Фёдора — 100 рублёв, 5 белуг, 10 осётров, 10 лососей, икры — пуд зернистой, пуд паюсной. Ризница, сосуды, три колокола весом в два пуда с четвертью.

   — Богато! — Артамон Сергеевич перекрестился. — Суров авва, но, думаю, просияет.

   — Что-то мне холодно, мушки мельтешат в глазах! — В голосе Алексея Михайловича была растерянность.

   — Дозволь, государь? — Артамон Сергеевич положил ладонь на царский лоб. — Горишь! Ложись в постель без мешканья. Я докторов кликну. Что это вы у меня расхворались?! Зима нынче не гнилая, крепенькая, как орешек.

Самому ещё и досадно было: придётся допивать лекарства и за царевичем, и за царём.

Утром Алексей Михайлович лежал на подушках розовый, благополучный.

   — Раза три за ночь взмокал.

   — Ну и слава Богу, болезнь выходит! — взбодрился Артамон Сергеевич.

   — Нынче Златоуст?

   — Златоуст, государь.

   — Порадуй и ты меня золотой вестью.

   — Серебряной могу. Приехал от гетмана Дорошенко тесть его Павел Яненко-Хмельницкий, привёз турецкие санжаки[49] — бунчук, два знамени. Сам гетман Пётр Дорофеевич бьёт челом, чтобы ты пожаловал его, простил и принял под свою государеву руку.

   — Одним врагом меньше, — улыбнулся Алексей Михайлович, и было видно, как пот бисером выступает на его высоком лбу. — А что для себя желает?

   — Просит оставить при его нынешних пожитках и вольностях. Готов служить вовек, не щадя здоровья, беречь от турок да татар города, веси, церкви Божии, но во всём готов быть в воле твоей самодержавной.

Царь полотенцем промокнул пот со лба, с шеи.

   — За подданство и за присылку санжаков скажи и послам, и Дорошенке мою похвалу. Прежнюю присягу его перед Серко в правду не вменять. Пусть присягнёт в присутствии Ромодановского и Самойловича.

   — Гетманом Дорошенке нельзя быть, — сказал с тревогой Артамон Сергеевич.

   — Гетман у нас один — Иван Самойлович. Дорошенке и всем послам жалую Чигирин с округой. Жить может где угодно. Притеснений не будет.

   — Его брат у нас в плену, Григорий.

   — Вот приедет Пётр Дорофеевич в Батурин, присягнёт, тогда и Григорию — полная воля.

Появились доктора с лекарствами.

Полечился Артамон Сергеевич впрок от горячки, пошёл в комнаты царевича — за Фёдором лекарства допивать.

Спал в ту ночь дома. За государево здоровье тревожиться нечего: русский человек простуду баней лечит.

И на тебе. Вторые петухи ещё не кричали, примчался Лаврентий Блюментрост.

   — Плохо великому государю. Надо кровь пускать.

   — Так ведь пускали.

   — Поехали, Артамон Сергеевич. Боюсь худшего...

В спальне пахло ладаном. Царский духовник протопоп Андрей с кадилом в руках устало сидел на скамейке возле печи. Глянул на Матвеева испуганно, брови домиками.

   — Артамон! — позвал царь. — Грамоту да подарки святейшему Никону отправили?

   — Да уже небось доставлено.

   — Прощения у отца моего испросите всенепременно! Письменное. Письменное, говорю!

   — Будет письменное, великий государь.

   — Где патриарх? Духовную грамоту... не опоздать бы.

   — За патриархом с час как послали, — сказал духовник.

   — Артамон! Ты сам проследи, чтоб было записано... Прощения прошу у Никона, своего отца, святейшего иерарха и блаженного пастыря. — Алексей Михайлович задохнулся и, должно быть, впал в сон. Вздрогнул, озирался испуганно: — Артамон, да где же ты?

   — Здесь я, великий государь.

   — Сам проследи, так пусть и запишут — «святейший иерарх».

Приехал Иоаким. От старца веяло морозцем и здоровьем.

Благословил болящего, помазал святым маслом.

Духовную грамоту писали долго, с перерывами.

Спал Артамон Сергеевич перед дверьми царской спальни, в кресле.

Увидел — солнце. Лето. Алексей выглядывал из-за дерева и манил к себе. В отроческом обличье... Стало смешно, и Алексей тоже засмеялся. Они бежали через луг по одуванчикам. И вдруг царевич остановился... Ни ограды, ни терема — но дверь.

   — Открывай! — крикнул Алексей.

Артамон налёг плечом — не заперта, подалась. И вдруг царевич толкнул его. Кругом была тьма и лёд. Погреб. Присмотрелся: на льду рядами свиные головы.

Артамон Сергеевич рванулся к свету — и открыл глаза.

Жарко. Истопники расстарались.

И увидел на ноге у себя — мышь. Дёрнулся. Мышь пискнула, прыгнула. Отворилась дверь.

   — Государь зовёт, — сказал спальник.

Артамон Сергеевич потёр ладонями лицо, вошёл.

   — Артамон, а сколько же мне лет? — спросил Алексей Михайлович. Осунулся, в глазах тревога.

   — Через два месяца будет сорок семь, великий государь.