У Енафы ноги подкосились. Опамятовалась — под рябиной сидит. Марья Герасимовна подолом её обмахивает.

   — Страшно? — спросила Феодора, губы сжаты, на лице кости проступают, глаза нехорошие.

   — Прости, матушка!

   — Страшно, спрашиваю?

   — Страшно.

   — А вот царю весело. Театром тешится. Театр ему нынче вместо церкви Божией.

   — Какая она Божия! — грозно прошипела Меланья. — Была на Руси церковь — сплыла! Была Русь белая — стала чёрная! Во всякой избе Христос жил, а ныне вместо Христа — обезьяна скачет. С крыши на крышу перелётывает, с трубы на трубу!

Поднялась Енафа на ноги, солнце прежнее, а в глазах пасмурно.

   — Пойду я.

Поклонилась боярыне, княгине, Марии Герасимовне, о Меланье забыла... Вложили ей посошок в руку. Пошла. Её не окликнули.

Добралась до дому, где остановились с Саввой. Сняла подушку с постели, легла на полу. На полу прохладно, доски добела скрёбаны. Речкой пахнут.

Пришёл Савва. Поглядел, что Енафе худо, долго не думая лошадь запряг и — в обратный путь. Ночью ехать прохладно, а спится в телеге, в свежем сене — слаще не бывает.

Примчался, как на пожар, от литовского канцлера Христофора Паца некий Августин: торопись, Москва, если хочешь воссесть на троне Речи Посполитой! Коронный гетман Ян Собеский не жалеет золота. Радзивиллы и Сапеги уже куплены. Хлопочут о короне цесарь австрийский и папа римский — герцога лотарингского тащут на престол.

Матвеев, принявший Августина сначала тайно, до начала переговоров, задал всего два вопроса посланнику: «Кто в Варшаве и в Вильне желает избрания в короли московского царя? Какие выставлены условия?»

Августин смотрел на Артамона Сергеевича как невинное дитя, но ловушку в вопросах приметил.

   — Об избрании царевича Фёдора в короли Речи Посполитой, — со счастливым лицом говорил посланник, — хлопочут литовский гетман Михаил Пап, литовский канцлер Христофор Пац, литовская шляхта, а также польские воеводы и каштеляны. Например, Марциан Огинский.

   — А почему бы ясновельможным панам не ударить челом самому Алексею Михайловичу? — спросил Матвеев прямо. — Наш государь в расцвете сил. Он мудрый правитель великого царства, он знал многие военные победы.

   — Но это и есть ответ на второй вопрос. Польским королём может стать только католик. Великий государь великого православного царства на перемену веры согласия не даст. Второе наше условие тоже неприемлемо для государя, обременённого семьёй, но возможно для царевича. Он должен вступить в брак с королевой, вдовой короля Михаила.

   — Думаю, есть и ещё некоторые условия.

   — Разумеется! — согласился Августин. — Возвращение Киева и всех прочих завоеваний, соединение двух войск для войны с турецким султаном...

   — И денежное вознаграждение! — досказал Матвеев.

   — Вспоможение, — поправил Августин.

Ответ нужно было дать в Вильну самым скорейшим образом, и Матвеев тотчас отправился на доклад государю в Савво-Сторожевский монастырь.

Ехал покряхтывая. Приобретение польской короны для Московского царства — дело великое, но страшное. Сколько ни думай, всех последствий не углядишь. Приобретя Польшу, Россия становится соседом Европы. Распри и союзы Австрии, Франции, немецких курфюрстов, Голландских Штатов, Испании падут на русскую голову... Вот и хотят в короли царевича. Перекрестят и уведут от батюшки-государя, от матушки-России.

Артамон Сергеевич кряхтел, вздыхал. Государственные заботы — дело десятое. Как сказать Михалычу: не его зовут на царство, сынишку хилого, Фёдора. Артамон Сергеевич помнил царские слова, когда о самозванце Симеоне шла речь: «Приедет сей Симеон в Варшаву, а там «брат», Фёдор Алексеевич». Но ведь это была насмешка, к слову пришлось. На уме у царя иное.

Доложить о приезде гонца, а об условиях промолчать? Нельзя. Хитрость всплывёт, как только начнутся переговоры, а за старшего будет Юрий Алексеевич Долгорукий... Нет, господа! Всё тайное царь должен узнавать от Артамона Сергеевича. Правду доподлинную. Михалыч полуправду чует как кошка мышку.

И вдруг пришло на ум: ведь пора подумать о великом посольстве в Польшу. На последнем съезде с радными комиссарами[32] было назначено договариваться о вечном мире в июне 1674 года.

Нужно озадачить Михалыча вопросами, кто поедет великим послом, кто товарищем посла.

Прикатил Артамон Сергеевич к монастырским стенам, а здесь готовится к отбытию царский поезд.

Три сотни жильцов[33] уже на конях, по три в ряд. Все в цветном платье. За жильцами три сотни стрельцов, по пять в ряд, за стрельцами пять сотен рейтар, за рейтарами — дюжина стрелков с дальнобойными пищалями.

Матвеев вышел из кареты. Куда это отправляется государь? Сразу за солдатами люди Конюшенного приказа, сорок лучших государевых лошадей. Должно быть, на охоту наладился.

Перед царской каретой верхом Богдан Матвеевич Хитрово.

У Артамона Сергеевича даже в сердце кольнуло.

Хитрово увидел своего недруга и отвернулся, не приметил-де, а глазом-то косил. Артамон Сергеевич поклонился боярину и разогнуть спину не спешил.

   — Артамон Сергеевич! — воскликнул наконец Хитрово, скаля рыбьи свои зубы.

   — Будь здрав, боярин!

   — И тебе здравия, окольничий! — «Окольничего» как в яд обмакнул.

У правой дверцы царской кареты в том походе службу нёс князь Василий Семёнович Волынский. Он тоже был окольничий и посмотрел на Хитрово не понимая язвительности.

   — Здравствуй, князь! — поклонился Матвеев. — На охоту?

   — В Соколово.

   — Стало быть, на лебедей... А где государь?

   — С игумном прощается.

Последнее время Алексей Михайлович полюбил английскую карету. Просторная, света много, ход покойный. На ухабах не трясёт, из стороны в сторону не кидает. Не карета — корабль.

Матвееву хотелось спросить, кто поедет с государем в карете, но сдержался. Пошёл поклониться царевичу.

Фёдор Алексеевич стоял возле своей «избушки». Каретка и впрямь как теремок, а запряжена шестёркой.

С царевичем оба его дядьки, боярин князь Фёдор Фёдорович Куракин и окольничий Иван Богданыч Хитрово.

Матвеев отдал поклоны. Фёдор смотрел на него пристально, нелюбезно.

«Опять что-то наговорили! — Артамон Сергеевич улыбался: злоба Хитрово, Милославских, Куракиных бессильна, покуда возле царя Наталья Кирилловна. — Во мне они Петра ненавидят».

Царицына карета-каптан, огромная, сундук с завитушками, была запряжена в двенадцать лошадей. Артамон Сергеевич знал: глядят на него со всех сторон. Занавески на окнах кареты были закрыты. Поклонился, пошёл далее, гнул спину перед каптанами царевен-сестёр, царевен-дочерей. Где-то здесь и царевич Иван.

Прибавил шагу, надеясь встретиться с царём в келии игумена, но Алексей Михайлович уже выходил из ворот, за ним четверо: бояре Пронский, Хованский, Трубецкой, крайчий Урусов. Царь сказал Артамону Сергеевичу:

   — Пошли в карету, по дороге всё расскажешь.

   — Государь, речь об избрании польского короля. Литовские начальные люди зовут на царство твоего сына.

   — Что ж, поговорим с глазу на глаз. — И попросил бояр: — Пока дело решается, в другие кареты сядьте.

«Ох! — подумал про себя Артамон Сергеевич. — Ещё четверых завистников нажил».

Карета царя и впрямь была дивная, движение чувствовалось разве что в крови. Алексей Михайлович слушал условия литовских сторонников Москвы и морщился, как от клюквы.

   — Старые песни! Зачем Фёдору польская корона? От меня он унаследует и Россию, и Польшу. Пусть ясновельможные паны мне челом бьют!

   — У них испокон века на царстве католики.

   — Вот и напиши для Юрия Алексеевича, чтоб говорил послам: великий государь Московский и ради обретения всего белого света в католики не кинется! И Тяпкину в Варшаву пошли: если Речь Посполитая хочет иметь государя премудрого, в ратных делах искусного, многонародного... — оборвал, усмехнулся. — У нас не то что в Польше: языков как в Вавилоне. Не стыдно им перед Алексеем Михайловичем чубы-то свои преклонить. Чего мудрить! Изъясняйте просто: государь содержит своим бодроопасным разумом неисчислимые народы в покое, в благоденствии... Ну, ты сам знаешь, что сказать, было бы складно да страшно.