В глазах у Натальи Кирилловны огоньки вспыхнули.

   — Весёлая сказка, мудрая. С изюминкой. То, что я слушаю этакое, ладно. А вот моему дитю про бабьи измены в ушки — дело негожее. За труды всем по чаре мёду, а за непристойности тоже всем по дюжине батогов.

Узнавши, что карлов царица прогнала прочь, а бахарей выпорола, Алексей Михайлович стал спрашивать Наталью Кирилловну, как развлечь её.

   — На Масленицу Орфея танцевали. Музыка как сладость, танцы стройные, да ведь и невиданные.

   — Милая, теперь Великий пост! — развёл руками государь. — Согрешил бы, да царёвы грехи на всю Русь аукаются. Но обещаю тебе — завести при дворе театр, чтоб не хуже, чем у других царей. Слово моё верно и крепко!

Царица благодарно приникла к супругу головкою. Призналась:

   — Ребёночек ножками толкается. Должно быть, не терпится на свет Божий. Вот во мне и неспокойствие. Сама не знаю, чего хочу. Иной раз — на драку бы какую поглядела, да чтоб до крови морды били. Знать, воина тебе рожу.

Алексей Михайлович призадумался.

   — Нынче врага Божьего да и моего казнить будут. Соловецкий дьячок, ходил по весям, подбивал людей идти на Соловки, противу царских воевод за старую веру стоять. Тёмные люди: не понимают — обряд не вера. Обо мне говорят со злобой, царству желают зла. Впрочем, тебе негоже смотреть на такую страсть.

   — Гоже! Гоже! — Царица сжала руку Алексею Михайловичу. — Искорени врагов ради спокойствия дома нашего, ради крошечки нашей!

Положила руки на большой живот, понянчила своего царёнка. Тотчас и отправились в храм Василия Блаженного, к потайному оконцу.

Плаха была поставлена возле Лобного места. Сбежался народ на погляд. Казнили Ивана Захарова, соловецкого заступника.

Казнь сотворили простёхонько. Прочитали указ. Сняли с отца дьякона шубу его рыжую, под руки — и на плаху. Дьякон вскочил было, поднял руку, являя народу двоеперстие. Повалили, палач топором махнул. Кровь хлынула как из трубы. Тут Наталья Кирилловна и закатила глазки. Алексей Михайлович кинулся тормошить родненькую, водой спрыснул. Очнулась.

   — Что с тобою, милая?

А Наталья Кирилловна улыбается.

   — Не пугайся. Ребёночек больно сильно встрепенулся. Будто на ножки вскочил.

   — Так сама-то ничего?

   — Да ничего.

А с Алексея Михайловича пот так и капает.

   — Угораздило меня показывать тебе кровищу.

   — Я — царица, — сказала супругу Наталья Кирилловна. — Я во всех делах твоих с тобою. И ребёночек наш — в помощники тебе просится.

На площади палач показывал народу отсечённую голову, всё ещё живую, бабы выли, толпа растекалась.

Голова гетмана Демьяна Игнатовича Многогрешного тоже едва держалась на плечах. Для Артамона Сергеевича прежний казачий начальник стал прошлым. Нужно было искать нового, да чтоб потом не каяться.

К старшине в Батурин поехал подьячий Посольского приказа с милостивым словом, доносил с дороги: «Казаки просят прислать в Малороссию царских воевод, гетманЗ им не надо, уговаривают и старшину под корень вывести. От гетмана да от старшин — царю измена, народу разорение».

Пожелания мудрые, да неисполнимые. Всякий хутор за оружие возьмётся, маетности для полковников, для сотников дороже самой жизни. А вот кого в гетманы ставить? Выбор невелик.

Уже доносили: казаки не прочь выкрикнуть Ивана Серко, хотя он нынче в стане Ханенко, гетмана королевской милости. Солонина? Он полковник киевский, с митрополитом Иосифом Тукальским в приятстве. Дать булаву Солонине — обидеть преданных великому государю Райчу, Рословца. Генеральный писарь? Но Мокриевич — тот же Многогрешный. Многие подлости нашёптывал гетману на ушко, а потом разом и открестился от всех тайных затей.

Остаётся Самойлович. Генеральный судья. На такую должность неподкупных казаков избирают.

Не торопился Артамон Сергеевич с решительным словом к царю идти. Дело Многогрешного ещё не кончено.

Четырнадцатого апреля, в тёплый, щедрый на солнце день гетмана привезли в Посольский приказ. Артамон Сергеевич давал понять ответчику: он всё ещё важная персона, государственная. От государственной мудрости зависит и дальнейшая судьба: что наговорит, то и получит.

Спрашивать гетмана явились Юрий Алексеевич Долгорукий, Яков Никитич Одоевский, с десяток бояр, думные дворяне, дьяки.

Артамон Сергеевич в своём приказе впервые увидел, как он мал в царстве Русском.

Князь Юрий Алексеевич спросил гетмана сразу о главном: зачем изменил, кто был в советчиках?

Демьян Игнатович при виде столь сильных людей волновался, отвечал срыву:

   — Не изменял великому государю! Как вам поклясться в том? Чьим именем? У вас нет мне веры. Я же вижу!

   — Для чего ты, гетман, полковников, преданных царю, с мест прогонял, братьев своих ставил? — спросил Яков Никитич.

   — Переменял полковников по совету старшин. Я верно служил пресветлому государю! Я — слуга ему!

   — Какой ты слуга — неслух, — осадил гетмана Иван Чаадаев. — Зачем границы по реке Сож нарушал? Зачем собирался захватить Гомель?

   — Во время войны из Гомеля на нас беда накатывала. Если будет война с поляками и если Гомель будет взят на имя великого государя — царскому войску и казакам крепость сия станет добрым обережением. О Гомель расшибутся многие военные напасти. Царскую выгоду я держал в уме, не свою.

Артамон Сергеевич был доволен. Гетман держался. В Малороссии должны видеть: Матвеев даже виноватых перед царём в беде не оставляет. Сказал:

   — Мысли у Демьяна Игнатовича для государства полезные, но самовольство его — та же измена. Но ведь не исполненная! Мы не Божий суд, чтобы казнить за помыслы.

Князь Яков Никитич бровью дёрнул: куда это Матвеев клонит?

   — А скажи-ка, называющий себя царским слугою, — князь сделал долгую паузу, — скажи-ка ты нам, зачем ты государеву посланцу говорил, стращая: «Царь Киев и города Малороссии не саблей взял — поддались мы добровольно для единой православной веры. А теперь Войско Запорожское стало великому самодержцу не надобно. Ну а коли так, пусть выводит своих воевод из наших городов, сыщем себе другого государя»?

   — Никогда такого не говорил! — грянул во всю свою мощь Многогрешный.

И тут в палату ввели стрелецкого голову Танеева. У Танеева был в руках статейный список, зачитал о всех неистовствах гетмана.

Демьян Игнатович убыл в росте:

   — Я говорил писарю Карпу иное: «Вот обрадовал нас великий государь своей державной грамотой насчёт Киева». А писарь мне сказал: «Не всему верь, держи свой разум. Брюховецкому тоже грамоты слали, а после того князь Даниил Степанович Великого-Гагин пришёл с войском да и побил Золотарёнка, Самка, Силича. Тут я и начал быть в сомнении. От царских войск страх на меня нападал. В сём виноват перед великим государем, а изменять — никогда!

Князь Юрий Алексеевич улыбнулся гетману:

   — Что же ты о речах писаря не объявил старшине, всему Войску? Государю почему не отписал?.. Ты что, сам не знаешь, князь Великого-Гагин Золотарёнка и Самка пальцем не тронул. Войско царское пришло на раду, чтоб вы друг друга не побили. Каждый хутор своего гетмана хотел.

   — Я человек неграмотный, — объявил вдруг Многогрешный. — К царю не писал спроста. Писарь сказал, я поверил.

Князь Яков Никитич поискал глазами нежинского протопопа Симеона Адамовича, поспел в Москву расторопный батюшка к разбирательству гетманского дела:

   — Скажи, протопоп, гетману то, что своими ушами от него же и слышал.

Симеон встал, перекрестился, поклонился суду, на гетмана глядел участливо.

   — Винился бы ты, Демьян Игнатович! Великий государь милостив. Знай себе выкручиваешься. Когда ты меня в Москву посылал, что я тебе говорил? И до этого не однажды: «Держись царской милости. Помни судьбину Брюховецкого. Измена — это как пропасть, шагнул — и погиб». А что ты мне отвечал на это: «Поспешай в Москву, там тебя и посадят».