Поднял глаза на женщину, внимала искренне, вся бабья дурь вроде бы сошла с неё.

   — Аз, грешный, читаю сию книгу, как только грамоту познал, — назидательно сказал Никон. — Годков мне было восемь, а то и меньше... Выходит, шестьдесят лет читаю и начитаться не могу. Слушай. Далее сама суть. — Закрыл глаза и говорил слова чуть распевая и, видимо, изумлённый откровением, запечатлённым простым слогом, и слог этот голос Бога. — Фома сказал Ему: «Господи! не знаем, куда идёшь; и как можем знать путь?» Иисус сказал ему: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меря. Если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего; и отныне знаете Его и видели Его».

Положил Евангелие на стол. Глянул как проглотил:

   — Поняла?

   — Ах! — сказала Майорова жена. — Припадаю к ножкам твоим, за милость твою, за урок, осветивший душу мою. О, господин великий, не отринь мой малый дар. Супруг ездил в Киев. Вот крест с частицами мощей киевских угодников, а для кухни твоей — прими мешок чернослива.

   — Благодарю, — сказал Никон ласково. — Мощи киевских угодников — сокровище. И чернослив мы любим. — Встал, снял икону с иконостаса. — Прими и ты сей дар. Вот соловецкие мои заступники — Савватий и Зосима. Да хранят твой очаг.

Майорша просияла.

И тут совсем не ко времени пришли от архимандрита Афанасия трое иноков, принесли большую икону Рождества Пресвятой Богородицы. На полях с двух сторон — святые. Приземистые, с задранными круглыми бородами.

   — Кто это?! Кто?! — закричал Никон, тыча пальцем в преподобных отцов.

Иноки, вострепетав, указали надписи:

   — Се отче Ферапонт, а сё — Мартиниан. Великие наши игумены!

   — Игумены? А я зрю — мужики! Сё — мужики!.. Ай да подарочек! Соскрести мужиков! Богородица — доброе письмо, а мужиков — соскрести!

Отправил от себя дарильщиков, и с ними тихохонько ускользнула Майорова жёнка Настасья.

Ночью Никон метался, жара давила. А ругать некого — сам приказал печь истопить. Ночи стали холодные, мглистые.

Охая, дотащился до печи, потрогал. Кирпичи теплёхонькие, не более того. Пил квас, мокрым полотенцем отирал шею, грудь. Сидел возле окошка, положа голову на подоконник. И вдруг сказал:

   — Домой хочу!

И перепугался. Уж не смерть ли кликнул?

В глазах пошло мельтешение палат, келий, чуланов. Не дал ему Бог дома.

Истомившись, лёг. Тотчас и сон приснился. Глядят на него без зазрения совести розовые соски Дорофеи, а ему хочется, чтоб она повернулась да чтоб полы мыла, заголясь. Сердце молотом стучит, в душе ужас.

Прочь отогнал соблазн. Поднялся, пошёл к божнице, положил дюжину поклонов, святой воды выпил глоток.

Лёг на спину, постанывая от немочи. И опять забылся. Увидел царя. Алексей Михайлович шёл, догоняя, а он, окаянный, шагу ни на мало не убавил... Повёл глазами — Коломенское. Между дубками тропинка к Москве-реке... А Михалыч уж вот он. Улыбается... Вскипели в груди обиды да просохли, так пот разом высыхает на солнышке, так слёзы испаряются... Повернулся к другу собинному, и поглядели они глаза в глаза, а Михалыч нашёл его руку, стиснул, с болью, со сладостью... Пошли они рядом. И оба знали — вся старая дурь развеялась. И уж так было хорошо!

   — Царицу-то... я ведь не видел, — сказал Никон.

   — Увидишь, — улыбнулся царь. — И младенца увидишь, Петрушу. Здоровенький, весёлый. Мария-то Ильинична мальчиков хилых мне нарожала.

   — А я ведь и Фёдора твоего не видел.

   — Нескладица! — кивнул царь. — Добрый отрок. По-польски говорит как мы по-русски. А возьмётся по-латыни, так и по-латыни. Звонкая, скажу тебе, речь.

   — В патриархи кого будешь ставить? — спросил самое больное, чего бы не надо было.

Алексей Михайлович глянул приятельски. Душа так и оборвалась.

   — Меня желает.

Сказал вслух и услышал себя.

Лежал не открывая глаз: ночь ли, утро... Сердце стучало.

   — Господи! — сказал Никон. — Господи!

   — Господи! — ахнул Алексей Михайлович, показывая Наталье Кирилловне на черёмуху над рекой. — Господи!

Речки и не видно было, черёмуха, росшая по обоим берегам, вспенилась и почти слилась в один благоуханный сугроб.

   — Воздух сладкий, а на языке горько, — сказала царица.

Алексей Михайлович посмотрел на неё и, затаиваясь, вздохнул. Юная, светлая...

   — Как жизнь, — сорвалось с языка.

   — Кто как жизнь? — не поняла Наталья Кирилловна.

Смутился. Повёл рукою:

   — Всё это. Сама говоришь, сладко, да горько, а у меня аж комок в горле.

Личико у неё озадачилось, счастье в глазах, такое лёгкое, бездумное, затрепетало и подёрнулось дымкой.

   — Как сияют-то, видишь? Старицы, говорю. Нам туда и надобно! — Он почти кричал, а сам следил за её лицом: слава Богу, снова глазки ясные.

Он устроил эту тайную охоту — вольную, без бояр, без полка сокольников — ради неё. Десяток комнатных людей и два друга, Фёдор Михайлович Ртищев да Артамон Сергеевич Матвеев.

Среди своих царица не скрывала лица, сидела на коне верхом, по-мужски. Призналась однажды ему:

   — Я в девках любила на лошадке скакать, хоть и была она у нас толстобрюхая, толстоногая, Ртищева царь позвал с собой, чтоб хоть как-то утешить милого, старого, верного друга. Фёдор в последние годы бывал на дворцовой службе нечасто. Болезни одолевали.

Он и теперь приехал в колымаге, верхом — голова кружится. Но с ним тоже был сокольник с кречетом Аксаком.

Алексей Михайлович подъехал к своему драгоценному товарищу. Фёдор, бледный, исхудавший, посмотрел на государя весело, задорно:

   — Смотри! Мой Аксак прыткий. Лучше бы его и не пускать.

   — Вон чего удумал! Моя, твоя... Красота душу тешит.

Хотелось сказать что-то особое, ласковое, сокровенное, но подъехал Артамон, тоже друг детства.

Алексей Михайлович пошутил:

   — Что же ты, Фёдор, пьяниц-то никак не вытрезвишь? Уж сколько лет мыкаешься, а канавы не пустуют.

   — Пьяный да умный — человек думный. Так ведь у нас говорят. Али ещё по-другому. Доходились ножки, доработались ручки, додумалась голова... Думает Русь-матушка! Дума вечная, вот и заливает сердце вином.

Встрепенулся Алексей Михайлович, озлился:

   — Чем паскуднее человечишка, тем пьянее!

   — То-то и оно, — согласился Фёдор Михайлович. — Человечишка чувствует себя паскудным, пока трезв, а выпил — и вот уже велик, с Богом поговорить тянет.

   — Ладно, ребята! В Думе будем умничать. На охоту! — весело сказал Алексей Михайлович и тронул Фёдора за плечо. — Спасибо тебе, милый человек! Пьяни в Москве и впрямь поменьше стало.

Ради затравки пускали соколов на голубей, привезённых с собой. Наконец подъехали к старице. Пришло время великих птиц. Кречет Бурляй, сделав шестнадцать ставок, пал из-под белого облака на серую гусыню и убил её, низко над водой, но, как и подобает кречету, влёт.

   — Пускай своего! — крикнул Алексей Михайлович Ртищеву.

Аксак взмывал так, что казалось, само небо затягивает в воронку. На двадцать шестом круге исчез, а потом — стрела Перунова — пал со звёздных высот на огромного гуся и заразил[28].

   — Каков у него бодень — кинжал! — закричал Алексей Михайлович, поражённый красотой полёта, жестокой точностью охотника.

   — Бодень? — дотронулась Наталья Кирилловна до плеча разгорячённого супруга.

   — Коготь! — объяснил он, весь ещё в жару своей страсти. — Бодень — коготь. Кречеты бьют птицу под крыло, в сердце.

Охота удалась, и пора было возвращаться, но такая стояла благодать, что хотелось слиться с простором, с изумрудной землёю, с черёмухой. А тут ещё соловьи щёкотом растревожили.

Артамон Сергеевич сказал:

   — Великий Государь, тут бродец есть... Дно песчаное, а на том берегу — вон роща-то дубовая! — домишко. Я туда посылал, чтоб обедец состряпали.