Проста была русская жизнь. Хочешь на царя поглядеть, ступай в Кремль, в Успенский собор. Тут тебе и царь, и патриарх, и бояре — краса да гроза Московского царства.

Афанасий шёл вместе с Герасимом Шапочкиным. Герасим нёс узел. В узле большая корчага с дёгтем, в корчаге палка, обмотанная тряпьём. У Афанасия в торбе за плечами лежали отцовские берестяные картинки.

В Кремль вошли через Спасские ворота.

Герасим, показывая на Ивана Великого, сказал:

   — Давай-ка поменяемся. Я полезу на колокольню, а ты ступай в Архангельский собор. Там он, медный гроб царя Алексея.

   — Зачем меняться? — не понял Афанасий. — Я в соборе не был, не знаю, где чего.

   — С Ивана Великого — не уйти от царских слуг. Лесенка узкая, ступеней небось сотни полторы. Схватят.

   — А тебя?

   — Я рад пострадать ради Христа. А ты — сын батюшки Аввакума. Дознаются — быть беде. Языки страстотерпцам пустозерским резали, персты и руки рубили — чего ещё-то ждать? Сруб?.. Ты и палку-то в руки не бери. Опрокинь на поганца весь горшок — и за дверь, да в толпу. Да шапку-то на голову надвинь, по самые брови — они и не углядят.

   — А как царёв гроб распознать?

   — Написано: царь Алексей Михайлович. Ходи, кланяйся, а сам смотри.

Богоявление — праздник вдохновенный. Открывается истина: человек, да хоть какой, Богу родня. Служба святейшему Иоакиму удалась, огромный Успенский собор ярче паникадила и свечей светился Духом Святым. Сей свет был на лицах священства, на лицах прихожан.

Царь стоял на клиросе. Его голос и среди хора узнавали. Как рожок берестяной, да со слезою, будто капля сока берёзового: «Явился еси днесь, вселенней, и свет Твой, Господи, знаменася на нас, в разуме поющих Тя; пришёл если и явился еси, Свет неприступный».

И когда пели славу сию Господу, пришедшие в храм с умыслом принялись гасить свечи восковые и ставить вместо них свечи сальные. Люди увидели богохульство, поднялся шум, и тогда заговорщики с безумной яростью, с палками в пакле, коими колеса мажут, кинулись к иконостасу. Мазали хоругви, налой, пол горнего места, иконы. Кричали:

— Будьте вы прокляты, никонияне! Будь ты проклят, царь-отступник!

Злодеев хватали, те отбивались, народ побежал из собора вон.

И на голову людям с Ивана Великого полетели бумажные листы и бересты. На бумажках письмена о злодеяниях царя Алексея и патриарха, замучивших до смерти праведниц-сестёр Морозову, Урусову, рабу Божию Марию, казнённого в Ижме усечением главы блаженного Киприана, мучеников, сожжённых в срубах.

Афанасий Аввакумович отыскал гробницу царя Алексея Михайловича, когда уж переполох начался. Мазал дёгтем ненавистное имя и усыпальницу крест-накрест, крест-накрест и не мог остановиться, покуда приставы руки ему не заломили.

Царь Фёдор Алексеевич, переживши неистовство, не дрогнул, патриарх Иоаким тоже явил твёрдость отческую. Крестный ход из Кремля на Москву-реку двинулся в срок. Во искупление греха бунтовщиков людей окуналось во Иордань втрое против обычного, а мороз был знатный, Кремлёвская стена местами инеем обросла.

Пойманных раскольников, осквернителей праздника, святынь и гробниц, в тот же день употчевали кнутами. Герасим Шапочкин был поднят на дыбы, а юного Афанасия, сына Аввакума, жгли огнём.

И раскрылось: бунт раскольников — затея пустозерская, Аввакум, расстриженный протопоп, дотянулся рукою из своего ледяного далека до бородёнки царя Фёдора, ухватил-таки, пребольно дёрнул.

Сколько унесли с собою пустозерских берест с хульными словами о царях, о Никоне, о патриархах восточных, о владыках — неведомо, а укоризны в них все запретительные. И не токмо от Священного Писания, но и от божественных уст Спасителя.

Господи! Вот ведь как дела сходятся!

В эти самые дни, для Фёдора Алексеевича весьма горестные, — отцу-самодержцу поругание, царству Русскому поругание, — пришла отписка пустозерского воеводы стряпчего Андреяна Тихоновича Хоненева: «В остроге-де тюрьмы, где сидят ссыльные Аввакум с товарищами, все худы и развалились же, а починить тех тюрем нельзя ж, все сгнили, а вновь построить без твоего, великого государя, указу не смею».

Ответ был отправлен без промедления, тотчас: «Тюремный двор построить вновь, буде починить не мочно. А строить велеть тот тюремный двор с великим береженьем, чтоб из тюрьмы колодников кто не ушёл. А строить преж велеть тюремный тын, а избы после с великим же остерегательством».

Другой указ помчали на скорых в Мезень, таможенному голове Денису Язжину: прекратил бы он выдачу семье Аввакума подённого корму из таможенных и кабацких сборов.

Бунтуете, а ложкой в государев котёл лезете?! Так вот вам, ищите пропитания как птицы — что Бог подаст, то и ваше.

В Пасхальную неделю 1681 года самодержец Фёдор Алексеевич раздал, христосуясь, тридцать тысяч крашеных яичек! О голубке своей думая: лишних молитв не бывает.

Чрево у царицы Агафьи Семёновны, при её тонкой-то кости, было пугающе велико, а вот личико нет, не подурнело. В личике-то, в глазах, в нежности губ, в жилочках на висках — что ни день, прибывало красоты.

Сердце у Фёдора Алексеевича сжималось от любви и от ужаса: обошлось бы! Обошлось бы, Господи!

Сам просмотрел роспись окладов докторов и аптекарей. Доктора-иноземцы получали по сто тридцать рублей в год да месячного корму на пятьдесят рублей. У казаков да стрельцов жалованье вдесятеро меньше. Прибавил докторам кормовые, общий оклад поднял с семисот тридцати рублей до восьми сотен.

Русские лекари, а их всего-то было четверо, получали по четырнадцать рублей в год, корму по три рубля в месяц, всего, стало быть, — пятьдесят рублей. Прибавил два рубля, но, диктуя указ писарю, сказал четыре. Ещё двум русским, гортанному лекарю Власу Губину да костоправу Луке Исаеву — у них оклады четыре рубля годовых, подённого корму два алтына, — пожаловал ещё по рублю в оклад да по алтыну на день.

В Аптеку государь взял Петра Борисовича Фабрициуса, ему же отдал в ведение лекарственный огород.

Агафья Семёновна добрым указам радовалась, награждала Фёдора Алексеевича благодарной слезинкою. А он, утешения ради, придумал цветы ей дарить. Что ни день — новые. Купавки, ландыши, а то и заморские, из парников измайловских.

Тут приспело устроение великого царского дела. Мудрый Василий Михайлович Тяпкин превозмог все трудности бахчисарайские, претерпел угрозу, даже в яме сидел, но привёз-таки мирный договор сроком на двадцать лет! Статьи были приемлемые. Главное, Киев, с монастырями, городами, местечками, сёлами, со всем старым уездом — останется в стороне царского величества. И все пленники отпускаются на окуп и на размен. И среди них боярин Василий Борисович Шереметев и стольник князь Фёдор Юрьевич Ромодановский — горемыки из горемык. Царь радовался, говорил Агафье Семёновне:

   — Страдалец Василий Борисович к свадьбе нашей не поспел, Бог даст, приедет на крестины.

У Агафьи Семёновны опять слёзки.

   — Я тобою горда, великий мог государь! Твой батюшка, могучий властелин, не смог освободить боярина Шереметева, а тебе Господь помог.

Фёдор Алексеевич сел с царицею рядышком, шепнул:

   — В Царьград послы едут договор с султаном утверждать, а я и к патриархам восточным человека посылаю. Выручить бы нам с тобою, драгоценная государыня, молитвенника нашего, святейшего Никона. Смех и грех: у нас в царстве — в неволе. Мы — самодержцы, а вызволить святого человека из тюрьмы, какую сами же и устроили, — не можем. Хочу добыть для святейшего полного освобождения от соборных статей, полного возвращения достоинства и славы!.. Помяни моё слово, авва Никон — папой будет. Святейшим папой всего православного мира!

   — Бог даст, и будет! — Смирение было в голосе Агафьи Семёновны.

Срок родов подступал ближе, ближе, а у царицы голова стала кружиться. Живот рос, но ручки тоньшали, на лице худоба.

Все суровые указы Фёдор Алексеевич откладывал теперь в долгий ящик. Даже грамоту о наказании раскольников-бунтовщиков сунул в ларец с бумагами второстепенными. Зато своею рукою составил указ о мурзах: православию хотел послужить. Вдали от Москвы татарские князьки совсем зазнались, крестьян своих, православных мужиков и баб, принуждением обращали в мусульманство. Указ великого государя гласил: поместья у мурз, где крестьянство православное, отобрать. Дать татарским знатным людям земли, населённые темниковскою и кадомскою мордвой, но коли крестятся, оставить прежние имения. И для языческой мордвы была царская милость: все крестившиеся получали шестилетнее избавление от государевых податей, а от своих помещиков — полную волю.