В Успенском соборе присягу москвичей принимали Никита Иванович и Яков Никитич Одоевские.

У Фёдора не было ни чувств, ни сил, ни воли. Он словно бы оставил немощное тело своё и смотрел сверху на озабоченные лица государственных мужей и со страхом — на отрока в чёрной собольей шапке, в золотой ризе. Лицо с кулачок, и на половину лица — глаза. Все видят, да ни на что не смотрят.

Дотерпел-таки присягу, поспал два часа, и снова облачили, усадили на стул, понесли.

Похороны в старые времена совершались уже на другой день.

Утром святейший Иоаким отпел усопшего. Но всё скорбное благолепие нарушил выходкой государев духовник протопоп Андрей, пытался выхватить у патриарха прощальную грамоту. Протопопа оттеснили, и святейший сам вложил грамоту в руки покойного.

Хоронили в десять часов.

Несли сень, расшитую золотыми и серебряными цветами, в жемчуге, с россыпью диамантов. Далее шли патриарх и духовенство с плачевным пением. Гроб в сани, сани на плечи. Крытый красным сукном, гроб изголовьем стоял на коленях одной из мамок государя.

За санями восемь бояр несли в креслах царя Фёдора Алексеевича. Подлокотники кресла были обтянуты чёрным сукном.

За царём ещё двое саней. В одних сидели царица Наталья Кирилловна и Авдотья Григорьевна. Вдова, изнемогшая от горя, клонила голову на грудь ближней своей боярыни. Эти сани тоже несли, а в следующих, запряжённых лошадьми, ехали шестеро дочерей Алексея Михайловича.

Последняя дорога минувшего царства выдалась недлинной — от Терема до Архангельского собора. Могилу царю приготовили рядом с могилой Алексея Алексеевича.

Погребение отца показалось Фёдору неумолимо быстротечным. Даже в гробе была ему опора, но гроб опустили, и страшно глаза поднять от земли: отныне он самый опекаемый, но и самый одинокий человек в России.

Фёдор не любил мачеху, но горе одно на всех. Когда вернулись в Терем, пришёл к вдове, посидеть, помолчать. И вдруг крик, ярость — протопоп Андрей взбеленился.

   — Великий государь! Великая государыня, матушка! — кричал Андрей, брызжа слюной. — Горе мне, духовнику царскому! Горе и нестерпимая обида. Покойный Алексей Михайлович, голубь наш, ведь не получил прощения!

   — Что за несусветное ты выдумал? — испугался Фёдор Алексеевич. — Духовник должен класть во гроб прощальную грамоту! Охальник патриарх грамоту у меня отнял, а немочь ангелу нашему, Алексею Михайловичу.

   — Ох, Господи! Ох, Господи! — зарыдала царица, но протопоп не унимался.

   — Дайте мне две тыщи войска! Пойду на патриарха-злодея — оружием его убью. А нет — так сами изведите супостата моего отравою или чем! Да я уже нанял пятьсот ратных людей — отмстить за государя.

Анна Петровна Хитрово кликнула стольников, смутьяна взяли под руки, увели.

   — Началось, — сказала Наталья Кирилловна, промокая лицо ладонями. — Всякий при вдове нынче ругаться охоч.

   — Не посмеют! — Фёдор насупил брови. — Покой царицы — покой царства.

   — Государь мой! Фёдор Алексеевич! — прошептала Наталья Кирилловна. — Погляди, как на Петрушу зыркают, — волки.

   — Пётр Алексеевич — мой крестник! — Царь поднял голос, и пожелтевшее от болезней отроческое лицо его зарумянилось.

После поминальной трапезы патриарх Иоаким позвал в Грановитую палату четверых ближних бояр: Юрия Алексеевича Долгорукого, Никиту Ивановича Одоевского, Богдана Матвеевича Хитрово и Артамона Сергеевича Матвеева.

   — Усопший государь в духовной завещал вам четверым быть возле великого государя ради отроческой младости его.

Хитрово тотчас сказал:

   — Боярина Ивана Михайловича Милославского надобно из Казани вернуть. Иван Михайлович — дядя самодержцу.

Первое дело правители решили скоро и согласно — все прежние начальники остаются на своих местах, только князь Юрий Алексеевич Долгорукий берёт себе Стрелецкий приказ, а сын его боярин Михаил Юрьевич — Рейтарский.

Вернувшись из Кремля, Артамон Сергеевич лёг на постель в одежде лицом вниз и плакал, как малое, несправедливо высеченное дитя.

Авдотья Григорьевна не решалась войти к мужу. Артамон Сергеевич заснул и услышал:

— Страданиями очистишь душу свою.

Тридцать первого января резидентов иноземных государств пригласили в Посольский приказ. Прошёл слух: сберегателем посольских дел назначен князь Волынский, человек ничтожный, рвущийся к высоким чинам, родня Милославских.

Высоких гостей заставили ждать. Наконец двери кабинета сберегателя открылись, и к резидентам вышел Артамон Сергеевич Матвеев.

Лицо румяное, карие глаза умные, глянул и увидел, кто ждал его падения. Ровным, бесстрастным голосом объявил:

   — Двадцать девятого января ко Господу отошёл самодержец всея России и многих царств и земель великий государь Алексей Михайлович.

И на тебе! Слёзы покатились из глаз неудержимые. Артамон Сергеевич, одолевая слабость, потянул в себя воздух, но воздух ожёг ему лёгкие — перехватило горло.

Но это был всё тот же Матвеев, держащий узду державного коня.

   — На престол взошёл великий государь Фёдор Алексеевич! — сказал звонко, радостно, упираясь взглядом в ненавидящие глаза датского посланника Монса Гея. Этого пьяницу перед Рождеством провезли по Москве в открытых санях ногами вверх — до бесчувствия напился. То был ему урок за вздорные донесения датскому королю о Московии, о боярах. К тому же пьянство Монса Гея было не только безобразным, но и опасным для жизни добрых людей. Томасу Кельдерману голову шандалом пробил, Петру Марселису в пьяном угаре разрезал рюмкой горло.

   — Кого же теперь назначат великих посольских дел сберегателем? — Моне Гей спросил громко, весело поглядывая на послов.

   — Назначили ближнего боярина Матвеева. Все соглашения прежние в силе, всё остаётся как было. Трудитесь, господа, во благо дружбы между нашими великими государями.

Артамон Сергеевич говорил уверенно, а у самого под ложечкой ныло.

Гром взрокотал уже на следующий день, 1 февраля. Анна Петровна Хитрово, крайчая Натальи Кирилловны, уж такая угодница, знавшая наперёд все желания царицы, лаяла свою повелительницу, как провинившуюся служанку:

   — Неча в теремах тебе рассиживаться! Имея совесть, сама бы съехала с царского двора прочь. Натерпелись от твоей дури сиротушки царевичи и царевны. Уж как только не глумилась над Фёдором-то Алексеевичем! Своего пучеглазого Петрушку на трон пыжилась усадить. Бог всё видит!

   — Анна Петровна! Анна Петровна! — Наталья Кирилловна собиралась с Петром выйти в сад, стояла, держа царевича за руку, а теперь и загораживала от нестерпимой лжи и ненависти.

   — Всё знаю! Сговорились со своим Артамошкой уходить Фёдора Алексеевича. Не вышло?

Подхватя Петра, Наталья Кирилловна кинулась в спальню. В шубе, в валенках — кровинушку свою на постель. Сама как наседка, а всей защиты — икона Богоматери, сняла со стены и загородилась, словно бы щитом. Но никто не шёл.

В сад выйти страшно, оставаться страшно. Слуг — ветром сдуло.

Пётр, сидевший мешком на постели, сказал:

   — Жарко. Пошли на горку.

   — Пошли! — решилась Наталья Кирилловна. — Что будет, то будет.

А было вот что. Артамона Сергеевича в тот день, когда люди приготовляют себя к Сретению, отставили от Аптекарского приказа. Приехал лекарство за государем допивать, а его в царские комнаты не пустили.

Фёдору было худо, вокруг болящего суетились царевны-сёстры, царевны-тётки. Верховодила государыня Ирина Михайловна. Заказала молебен патриарху. Святейший приехал, отслужил.

Кинулись искать праведников. Вспомнили о старце Иларионе, игумене Флорищевой Успенской пустыни, что во Владимирской земле. Алексей Михайлович несколько раз призывал к себе подвижника. Молитвы старца исцеляли тело и душу. В Москву игумен не поехал, но обещал молиться сорок дней и ночей.

Фёдор Алексеевич, видя возле себя истомлённые заботой лица, да все бабьи, — осерчал.